История Жиль Бласа из Сантильяны

По окончании церемонии я вернулся на постоялый двор, весь дрожа от ужасного зрелища, которое мне пришлось увидать. Но тягостные образы, заполнявшие мое воображение, незаметно рассеялись, и я стал думать только о том, как бы удачнее исполнить поручение, возложенное на меня моим начальником. Я с нетерпением дожидался момента, когда можно будет отправиться в театр, считая, что с этого мне надлежало начать. Как только наступил назначенный час, я пошел в комедийный дом и уселся там рядом с каким-то кавалером ордена Алькантары. Вскоре я завязал с ним разговор.

– Сеньор, – сказал я ему, – дозволено ли будет приезжему обратиться к вам с вопросом?

– Сеньор кавальеро, – ответил он мне крайне вежливо, – я почту это за особую честь.

– Мне очень хвалили толедских комедиантов, – продолжал я. – Не напрасно ли так хорошо о них отзываются?

– Нет, – ответствовал кавалер, – труппа у них не плохая: есть даже крупные дарования. Между прочим, вы увидите прекрасную Лукресию, четырнадцатилетнюю актрису, которая вас поразит. Когда она появится на сцене, мне не придется вам на нее указывать: вы сами легко ее узнаете.

Я спросил у кавалера, будет ли она играть сегодня вечером. Он отвечал, что будет и что ей даже предстоит исполнить блестящую роль в нынешней пьесе.

Представление началось. Появились две актрисы, которые не пренебрегли ничем, что могло сделать их очаровательными; но, несмотря на блеск их брильянтов, я не признал ни в одной из них той, которой дожидался. Кавалер ордена Алькантары так превознес Лукресию, что я не мог себе ее представить, не увидав воочию. Наконец сама прекрасная Лукресия вышла из-за кулис, и ее появление на сцене было возвещено длительными и всеобщими рукоплесканиями.

– Ага! Вот она! – сказал я про себя. – Какая благородная осанка! Сколько прелести! Что за прекрасные глаза! Какое пленительное создание!

Действительно, я остался ею чрезвычайно доволен, вернее, ее внешность сильно меня потрясла. При первой же произнесенной ею тираде я нашел в ней естественность выражения, огонь и ум не по возрасту и охотно присоединил свои аплодисменты к тем, которыми все присутствовавшие награждали ее во время представления.

– Ну что? – сказал мне кавалер. – Видите, как публика принимает Лукресию.

– Я этому не удивляюсь, – отвечал я.

– Вы удивились бы еще меньше, – возразил он, – если бы слышали, как она поет. Это – сирена: горе тем, кто слушает ее, не приняв предосторожности Улисса [207] . Танцы ее не менее гибельны: ее па столь же опасные, как и голос, чаруют взор и принуждают сдаться любое сердце.

– Если так, – воскликнул я, – то следует признать, что это чудо. Какой счастливец имеет удовольствие разоряться из-за столь любезной красавицы?

– У нее нет признанного любовника, – сказал он, – и даже злословие не приписывает ей никакой секретной интриги. Тем не менее, – продолжал кавалер, – возможно, что таковая имеется, ибо Лукресия находится под надзором своей тетки Эстрельи, несомненно самой ловкой из всех комедианток.

Услышав имя Эстрельи, я поспешно прервал кавалера и спросил, принадлежит ли эта Эстрелья к толедской труппе.

– Это одна из лучших актрис, – сказал он. – Сегодня она не выступает, и мы, право, можем пожалеть об этом. Обычно она играет наперсницу и превосходно справляется с этой ролью. Сколько остроумия вкладывает она в свою игру! Может быть, даже слишком много. Но это приятный недостаток, который нетрудно извинить.

И тут кавалер наговорил мне всяких чудес про Эстрелью, и по нарисованному им портрету я больше не сомневался в том, что это – Лаура, та самая Лаура, о которой я столько раз упоминал в своей повести и которую покинул в Гренаде.

Чтобы в этом удостовериться, я после представления прошел за кулисы. Там я спросил Эстрелью и, повсюду ища ее глазами, обнаружил в артистической, где она беседовала с несколькими сеньорами, которые, быть может, интересовались ею только как теткой Лукресии. Я подошел, чтобы поздороваться с Лаурой; но не то из прихоти, не то в наказание за мой внезапный отъезд из Гренады, она притворилась, будто не узнает меня, и приняла мой поклон так сухо, что я был несколько озадачен. Вместо того чтобы со смехом упрекнуть ее за такой ледяной прием, я был так глуп, что рассердился. Я даже резко повернулся и покинул артистическую, в гневе решив на следующий день возвратиться в Мадрид.

«Чтобы отомстить Лауре, – говорил я себе, – я не доставлю ее племяннице чести выступить перед королем; для этого стоит только описать Лукресию перед министром так, как мне будет угодно. Нужно лишь сказать ему, что танцует она неграциозно, что в голосе ее слышится резкость и, наконец, что вся ее прелесть – в молодости. Я уверен, что у его светлости пройдет желание привлечь ее ко двору».

Таков был способ, которым я намеревался отомстить Лауре за ее обращение со мной; но гнев мой продолжался недолго. На следующий день, когда я уже собрался уезжать, мальчик-лакей вошел в мою комнату и сказал мне:

– Вот записка, которую я должен передать сеньору де Сантильяна.