История жирондистов Том I

Билло-Варенн поднимается с места и пытается протестовать. Общий взрыв негодования против него охватывает все Собрание. «Робеспьера на трибуну! Осудить Робеспьера!» — раздаются со всех сторон возмущенные голоса. Президент успокаивает этот шум. Луве продолжает, глядя на Дантона: «Тогда-то были развешаны пасквили, где называли изменниками всех министров, исключая одного, всегда одного и того же; хорошо, если бы ты, Дантон, мог оправдаться в этом перед потомством! Тогда же увидели с ужасом появление человека, до сих пор единственного в летописях преступлений. Как он вышел бы из своего склепа, если бы вы его оттуда не извлекли? Как бы вы его вознаградили, если бы он вам не служил? Каким образом вы провели бы его в это избирательное собрание, где вы позволили оскорбить меня за то, что я имел мужество попросить слова против Марата? Боже! Я его назвал! (Новое движение ужаса.) Да, телохранители Робеспьера, люди, вооруженные саблями и палками, сопровождавшие его повсюду, оскорбили меня и объявили, что вскоре заставят поплатиться за дерзкую борьбу с человеком, которому покровительствовал сам Робеспьер! А каким путем шли заговорщики к задуманному плану своего господства? Путем ужаса! Им нужны были еще убийства, чтобы ужас стал всеобщим и чтобы удалось устранить великодушных граждан, более привязанных к свободе, чем к жизни.

Так подвигались эти злодеи по дороге к верховной власти, но на ней их ожидало несколько решительных человек, которые не дали бы продлиться диктатуре более одного дня!.. (Единодушные рукоплескания.) Кто их остановил? Кто с ними боролся? Это был Петион; это был Ролан, который, обвиняя их перед Францией, проявил больше мужества, чем нужно было для обвинения клятвопреступного короля… Робеспьер! Я тебя обвиняю в непрерывной клевете на самых чистых патриотов и в те дни, когда клевета равнялась ударам кинжала! Я тебя обвиняю в том, что ты унижал и преследовал законных представителей нации, их авторитет! Я тебя обвиняю в том, что ты допускал, чтобы тебя называли единственным добродетельным человеком во Франции, который может спасти народ, и даже сам не раз употреблял эти слова! Я тебя обвиняю в том, что ты стремился к верховной власти!»

Робеспьер, бледный, взволнованный, с лицом, искаженным от гнева, видит себя оставленным товарищами и чувствует порицание огромного Собрания. Луве на минуту прерывает свою речь, как бы ожидая, чтобы она всей тяжестью легла на обвиненного. Потом продолжает, обернувшись в сторону Марата: «Но среди вас есть еще один человек, имя которого не осквернит более мои уста, — человек, которого я не имею нужды обвинять, потому что он сам обвинил себя и не побоялся сказать вам, что, по его мнению, нужно снести еще 260 тысяч голов!.. И такой человек еще среди вас? Франция краснеет от этого. Европа изумляется вашей слабости. Я требую, чтобы вы издали против Марата обвинительный декрет».

Луве сошел с трибуны под гром рукоплесканий. Робеспьер попросил несколько дней для подготовки своей защиты. Собрание даровало ему эту отсрочку со снисходительностью, очень похожей на презрение.

Он должен был держать речь в понедельник 5 ноября. Вызванный президентом на трибуну, он взошел туда бледнее, чем когда-либо. В ожидании, пока установится молчание, его пальцы судорожно стучали по столу трибуны, как случается у музыканта, который рассеянно пробует клавиши фортепьяно. Ни один одобрительный жест, ни одна сочувственная улыбка не поддерживала Робеспьера в Собрании. Все взгляды казались враждебны, все губы презрительно сжаты, все сердца замкнуты.

Он начал высоким и резким голосом:

«Граждане! В чем я обвиняюсь? Где мои богатства; где мои армии? Все это в руках моих обвинителей. Чтобы их обвинение могло получить малейший вид правдоподобия, надо предварительно доказать, что я был вполне глуп. Но если я глуп, то остается объяснить, почему люди умные употребили столько усилий, чтобы представить меня Национальному конвенту самым опасным из всех заговорщиков. Обратимся к фактам. В чем меня упрекают? В дружбе Марата? Я мог бы откровенно изложить свое мнение о Марате, не говоря ни лучше, ни хуже того, что думаю. Но я не люблю высказывать свою мысль только для того, чтобы льстить господствующему мнению. Я в 1792 году имел единственный разговор с Маратом. Я упрекал его за преувеличения, вредившие делу, которому он служил. Покидая меня, он объявил, что не нашел во мне „ни взглядов, ни смелости государственного мужа“. Такие слова вполне отвечают на клевету тех людей, которые хотят соединить меня с этим человеком.

Но я беспрестанно выступал, как указывают мне, у якобинцев и пользовался исключительным влиянием на эту партию. Дело в том, что с 10 августа я и десяти раз не вступал на трибуну клуба якобинцев. До 10 августа я работал вместе с ними над подготовкой священного восстания против тирании и вероломства двора и Лафайета. В клубе якобинцев тогда присутствовала вся революционная Франция! А вы, которые меня обвиняете, вы были с Лафайетом! Хотите ли и вы, как он, разделить народ на два народа — на честных людей и на сволочь?!