История жирондистов Том I (с оригинальными иллюстрациями)

В особенности это покушение на королевскую честь показалось возмутительным армии. Король — ее глава. Оскорбления, нанесенные королю, всегда кажутся армии нанесенными ей самой. Лафайет, лагерь которого находился тогда под пушками Мобёжа, одобрял это возмущение. Уверенный в возможности увлечь за собой слабого Люкнера, Лафайет послал к нему Бюро де Пюзи с уведомлением о своем решении. Он собирался отправиться в Париж и постараться убедить национальную гвардию и Собрание подавить якобинцев и Жиронду и поддержать конституцию. Люкнер принял это сообщение с ужасом, но не противопоставил намерениям Лафайета своего авторитета как главнокомандующего. Человек храбрый, но лишенный дипломатичности, он не понимал, что, давая безмолвное согласие на требование своего помощника, становится его сообщником. «Санкюлоты, — сказал он Бюро де Пюзи, — отрубят голову Лафайету; пусть он остерегается, но это его дело».

Лафайет, выехав из своего лагеря с одним надежным офицером, прибыл в Париж неожиданно, остановился у своего друга Ларошфуко и на следующий же день отправился в Собрание. В продолжение ночи Ларошфуко предуведомил конституционистов и главных вождей национальной гвардии и подготовил манифестации на трибунах. Появление Лафайета было встречено аплодисментами, которым отвечал ропот изумления со стороны жирондистов. Генерал, привычный к бурям общественных собраний, встретил своих врагов со спокойным челом.

«Господа, — сказал он, — прежде всего я должен уверить вас, что моя армия не подвергается никакой опасности вследствие моего присутствия здесь. Меня упрекали за то, что я написал свое письмо 16 июня, находясь в лагере; моей обязанностью стало протестовать против обвинения в страхе, выйти из того почетного окружения, которое создала вокруг меня привязанность войск, и явиться сюда одному. Меня призывала еще более могущественная причина. Насилие 20 июня возбудило негодование и тревогу во всех добрых гражданах и особенно в армии. Я взял на себя обязанность выразить чувства всех и говорю с вами в качестве гражданина. Пора гарантировать соблюдение конституции, обеспечить свободу Национального собрания и короля, подтвердить его королевское достоинство. Умоляю Собрание приказать, чтобы произвол 20 июня рассматривался как преступление против нации, принять действенные меры для защиты всех конституционных властей, и в особенности вашей и королевской, и дать армии гарантию, что на конституцию не будет произведено никакого покушения внутри страны в то время, пока храбрые французы жертвуют своей кровью».

Эти слова, выслушанные жирондистами с еле сдерживаемым гневом, встретили рукоплескания большинства Собрания. За Лафайетом Бриссо и Робеспьер ясно видели национальную гвардию и армию. Популярность Лафайета все еще охраняла его. Но когда якобинцы и жирондисты увидели, что государственный переворот ограничивается угрозами и для поддержания этой манифестации нет ни штыков, ни особых распоряжений, они начали успокаиваться, позволили генералу пройти с триумфом по залу и сесть на скамью самых скромных просителей.

«В первую минуту, как я увидел господина Лафайета, — иронически начал свое выступление Гюаде, — в моей голове блеснула очень утешительная мысль: значит, сказал я себе, у нас нет больше внешних врагов, австрийцы побеждены! Иллюзия продолжалась недолго; наши неприятели все те же, внешние опасности не изменились, а между тем господин Лафайет в Париже! Он считает себя представителем честных людей и армии! Кто эти честные люди? Как может рассуждать армия? Но прежде всего пусть он нам покажет свой отпуск!»

Рукоплескания встретили эти слова. Рамон хочет отвечать Гюаде: он произносит высокопарные похвалы Лафайету, «этому старшему сыну французской свободы, человеку, который принес в жертву революции свое происхождение, состояние, саму жизнь!». «Разве вы произносите ему надгробное слово?» — кричат Рамону. Молодой Дюко объявляет, что свобода прений нарушена присутствием генерала армии. Слышится слово «злодей». Верньо говорит, что Лафайет оставил свой пост перед лицом неприятеля, тогда как именно ему нация вверила начальство над армией, и что нужно узнать, не без отпуска ли он ее оставил. Гюаде настаивает на своем предложении. Жансонне требует поименной подачи голосов, она дает небольшое преимущество друзьям Лафайета.

Вот вся победа, какой добился Лафайет своим поступком. Великодушное намерение, акт личной храбрости, здравые слова, голосование — и больше ничего. В области политики угрожать, не нанося удара, значит выказывать свою слабость тем, кто еще верит вашей силе. Если бы Лафайет попытался сделать из своего присутствия в Париже настоящий переворот, если бы он, подкрепив свои слова полком, несколькими батальонами гвардии, пошел на якобинцев прямо, тем самым создав условия, обеспечивающие ему военную диктатуру в Париже, ответственность за конституцию, охрану Собрания и короля, тогда он, быть может, оказался бы в силах подавить крайние партии; но сдержанный образ действий с его стороны только раздражил их.