История жизни бедного человека из Токкенбурга

Так все и шло, и я чувствовал себя на седьмом небе, в то время как, без сомнения, стараниями моих бравых провожатых дома у нас разнесся слух, что меня продали в матросы, и даже якобы рассказывал это человек, видевший своими собственными глазами, как меня, в оковах, повезли вниз по Рейну.

Меня стали уже упоминать в назидание всем сыновьям, чтобы сидели дома и не пускались бы напропалую в этот нечестивый мир. И хотя отец мой не верил в этих слухах ни единому слову, однако, поскольку матушка денно и нощно не переставала осыпать его горькими упреками, в конце концов решился сам отправиться в Шафгаузен и лично удостовериться, есть ли основания у этой басни или же их нет.

Словом, однажды вечером — какая радость для нас обоих! — в мою комнату совершенно неожиданно вступил мой горячо любимый батюшка, так что я едва глазам своим поверил. Он рассказал о том, что привело его сюда, а я ему — о том, как славно мне живется. Я показал ему свой сундучок с отличным платьем и каждую его часть вплоть до пуговиц на сорочках. Потом я представил его доброму моему господину, который принял его весьма любезно и распорядился, чтобы его накормили наилучшим образом и все прочее.

Но затем случилось так, что как раз в тот вечер, после ужина, устроились в нашей гостинице танцы, и мой господин, любитель развлечений всякого рода, не отказал себе в удовольствии поглядеть на это, а мы с отцом — в удовольствии отведать жаркого за столиком в углу трактирного зала.

Вдруг он неожиданно направляется ко мне:

— Ольрих! А ну-ка, пойди да попляши немного с молодым народом!

Напрасно я отговаривался, а батюшка мой доказывал, что я-де ни разу в жизни не танцевал. Ничего не помогло. Он вытащил меня из-за стола и сунул мне руку нашей гостиничной кухарки, ладной швабской девушки. Пот лился с меня градом от стыда, что приходится выплясывать в присутствии отца. А девица эта принялась так бешено меня крутить, что скоро я потерял всякое соображение и начал шататься от стенки к стенке, чем немало позабавил зрителей. Милый мой батюшка при виде этой сцены не проронил ни слова, но время от времени он бросал на меня грустные взгляды, которые пронизывали насквозь мою душу.

Мы улеглись спать все-таки довольно рано. Без устали продолжал я убеждать отца в том, как отлично мне живется, какой добрый у меня хозяин, как дружески и отечески он относится ко мне, и все прочее. Отец отвечал лишь краткими словами «да, да», «так», «ну, хорошо» и вскоре заснул беспокойным сном, да и я — также.

Наутро отец стал прощаться, едва только мой господин проснулся. Тот возместил его путевые расходы, подарил ему еще и талер на дорогу и торжественно заверил его, что мне у него будет хорошо и что я буду всем обеспечен, если и впредь останусь надежным и честным.

Мой честный батюшка, к которому вернулись бодрость и вера, учтиво поблагодарил его и пожелал мне всего наилучшего. Я проводил отца до самой Райской обители.[109] По пути мы так сердечно разговаривали друг с другом, как не случалось еще нам говорить ни разу после той моей болезни в юности. Он напомнил мне о полезных истинах:

— Не забывай долг свой, родителей и родину — и тогда отеческая рука Господа нашего укажет тебе путь, неведомый пока ни мне, ни тебе.

Расставаясь, мы чуть не задушили друг друга в объятиях. Сквозь рыдания я мог только выговорить:

— Храни, храни тебя Господь!

И думал при этом: «О, если бы мог я наслаждаться нынешним моим счастьем вместе с добрым моим батюшкой, делить с ним каждый кусок хлеба и т. д.

XXXIX ЧТО БЫЛО ДАЛЬШЕ

К службе своей я скоро привык. Мой хозяин, не предупредив меня, пару раз подвергал испытанию мою честность — оставлял там и сям в комнате деньги. После того как слуга одного из прусских офицеров-вербовщиков дал тягу, прихватив с собою более восьмидесяти флоринов, хозяин меня спросил:

— А ты, Ольрих, не собираешься ли проделать со мною то же самое?

Я отвечал с улыбкой, что если он допускает, что я на это способен, то пусть лучше прогонит меня. Я и вправду заслужил у него такую доверенность, что целую зиму он позволял мне отворять его ключами двери его комнаты и кладовой, когда он, бывало, отправлялся без слуг в краткие поездки. Со своей стороны, я почитал и любил его, как отца родного. Да и он относился ко мне дружелюбно и по-доброму.

У меня было много, даже слишком много времени для прогулок и досуга. Часто переправлялся я, особенно осенью, через Рейн* в Фейртален[110] (поскольку старый мост незадолго до того обвалился, а о постройке нового велись в нашей гостинице переговоры с Г. Грубенманом)[111] на сбор винограда. Там я помогал парням и девушкам... уплетать виноградные гроздья до отвала. Однажды, во время такой переправы, кто-то спросил меня:

— Как поживаешь, Ульрих? А знаешь ли ты, что твой хозяин — прусский офицер?

Я:

— Знаю. Да мне-то что за дело, а хозяин он — добрейший.