История жизни бедного человека из Токкенбурга

На восьмой день добрались мы за восемь часов ходьбы до Гонценгаузена.[149] А около полудня увидали, что по полю семенит к нам Гевелева Лизель. Бедняжка все время поспешала за ним разными дорогами, ни за что не соглашаясь повернуть обратно и желая оставаться при нем хотя бы до очередного нашего ночлега.

Девятый день — до Швальбаха восемь часов; десятый — через Нюрнберг до Байерсдорфа девять часов; одиннадцатый — до Тропаха[150] десять часов; двенадцатый — через Барейт до Бернига[151] семь часов; тринадцатый — до Гофа восемь часов; четырнадцатый — до Шлеца[152] семь часов.

Здесь мы снова остановились на отдых и как раз вовремя. После Гонценгаузена мы ни разу не спали в нормальной постели, а только лишь на жалкой соломе, если еще и повезет. И вообще, хоть мы и просаживали уйму золотых, жизнь была незавидной: почти все время — скверная погода и чаще всего — ужасные дороги. Крюгер и Лаброт все дни напролет не скупились на ругань и проклятия. Гевель, напротив, человек воспитанный и мягкий, неустанно подбадривал нас и призывал к терпению.

На шестнадцатый день мы шли двенадцать часов до Кистрица.[153] Там денек передохнули. На восемнадцатый день шли до Вейсенфельда[154] семь часов. На девятнадцатый, переправившись через Эльбу, шли до Галле. После переправы через эту широкую реку наши сержанты[155] сильно повеселели, так как отныне мы ступали по земле Бранденбурга.[156]

В Галле мы остановились у брата нашего Гевеля, который был священником, но тем не менее играл с нами в карты и бражничал весь вечер, так что мне показалось, что его братец сержант был, пожалуй, благочестивее. Между тем деньги у меня все вышли, и пришлось Гевелю выдать мне еще десять флоринов.

С двадцатого по двадцать четвертый день мы шли через Цербст, Дессау, Герц, Устермарк,[157] Шпандау, Шарлоттенбург и т.д. до Берлина[158] в общей сложности сорок четыре часа. Последние три городка в особенности кишели военными мундирами всех родов и цветов, так что глаза разбегались, а на башни Берлина нам показали еще тогда, когда мы и до Шпандау не добрались. Я думал — мы будем там через час, и каково же было мое изумление, когда мне объяснили, что Мы попадем туда только наутро.

И вот наконец, к большой моей радости, мы достигли этого огромного, великолепного города. Мы прошли через Шпандауские ворота, потом по меланхолически приятной Липовой улице[159] и еще по нескольким переулкам. И захотелось мне, простаку, век тут прожить, никуда не отлучаясь. «Здесь ты добудешь свое счастье! А после этого пошлешь нарочного с письмами в Токкенбург, чтобы этот малый доставил к тебе твоих родителей вместе с Анхен. То-то они глаза вытаращат» и т. п.!

Я попросил моих провожатых отвести меня к моему хозяину.

— Что ты! — возразил Крюгер. — Мы не знаем даже, прибыл ли он, и еще меньше представляем, где он остановится!

— Разрази меня гром! — удивился я. — Разве у него здесь нет собственного дома?

От этого вопроса они принялись хохотать до упада. «Смейтесь, смейтесь, — думал я. — Будет у Маркони, даст Бог, собственный дом!»

XLV ВЕТЕР ПЕРЕМЕНИЛСЯ!

Было 8-е апреля, когда мы вступили в Берлин. Напрасно заводил я расспросы о своем хозяине, который, как мне стало потом известно, прибыл сюда еще за неделю до нашего прихода. В это время Лаброт (остальные постепенно разбрелись, — я и не заметил, куда именно) отвел меня на улицу Краузенштрассе во Фридрихштадте,[160] показал дом, где мне жить, и тут же покинул меня со словами:

— Ну, мусью, тебе надлежит оставаться здесь до дальнейших распоряжений!

«Вот так штука! — подумал я. — Что же это значит? Ведь это вовсе никакая не гостиница».

Пока я стоял в недоумении, вышел солдат, Христиан Циттеман, и провел меня в свою комнату, где находились еще двое сынов Марса.[161] Все стали удивляться и расспрашивать, кто я да откуда и т.п. Речь их я тогда еще плохо понимал.[162] Отвечал я коротко, что пришел из Швейцарии и служу лакеем у его превосходительства господина лейтенанта Маркони, что сюда меня привели капралы и что больше всего мне хотелось бы знать, в Берлине ли мой хозяин и где именно он живет. Тут эти молодцы разразились таким хохотом, что мне впору было заплакать. Ни о каком таком «превосходительстве» никто из них и слыхом не слыхал.

Между тем принесли гороховую кашу, такую крутую, что ложка стояла. Я поел без большого аппетита. Не успели мы насытиться, как в комнату вошел пожилой костлявый человек, по виду которого я скоро догадался, что это не простой солдат. Это был фельдфебель.[163] Он принес перекинутую через руку солдатскую униформу и, расправив ее на столе, положил поверх нее монету в шесть грошей[164] и сказал:

— Это тебе, сынок! Сейчас принесу еще твою порцию хлеба.

— Что значит — «мне»? — удивился я. — От кого, зачем?

— Эй, паренек! Вот тебе амуниция и довольствие. Что еще за вопросы? Ты ведь рекрут.