История жизни бедного человека из Токкенбурга

Стоял хороший осенний вечер. Войдя в комнату (ни отца, ни матушки не было дома), я быстро понял, что никто из моих братьев и сестер не узнает меня и что их немало напугал небывалый вид что-то им говорившего прусского солдата при полной амуниции — за плечами ранец, на лоб надвинут косматый кивер, густые усы. Младшие затряслись от страха, а старший схватился за вилы... да и был таков. А мне как раз и не хотелось, чтобы меня узнали, пока родители не вернутся.

Наконец пришла матушка. Я попросил у нее ночлега. Она никак не могла решиться: мужа нету дома и т.п. Тут я не мог более сдерживаться, схватил ее за руку и сказал:

— Матушка, а матушка! Разве ты совсем не узнаешь меня?

И какой же разразился громкий крик радости малых и больших, пополам со слезами, потом пошли объятия, ощупывание и оглядывание, вопросы и ответы, и не было предела счастью. Каждый хотел рассказать, чего он только ни делал, чего ни передумал, чтобы возвратить меня домой. Так, например, старшая из моих сестер[229] собиралась продать свое воскресное платье и на эти деньги вызволить меня. Между тем появился отец, которого пришлось вызывать из какого-то отдаленного места. У доброго моего батюшки тоже побежали по щекам слезы:

— Ах! Здравствуй, здравствуй, сынок! Слава Богу, что ты воротился здоровым, теперь вся моя поросль снова при мне. И хотя мы люди бедные, потрудимся — и хлеба пока хватит.

Сердце мое разгорелось светлым огнем и ощутило, сколь велико счастье, когда приносишь радость многим, в особенности — родным людям. В тот же вечер я начал свои рассказы и еще несколько вечеров продолжал рассказывать свою историю, не упуская ни единой мелочи. И все время я чувствовал в сердце необычайную радость!

Через несколько дней явился Бахман, получил, как уже говорилось, свой талер и подтвердил мои рассказы. По воскресеньям с утра я начищал все свои бляшки, как в Берлине перед церковным парадом. Все знакомые меня приветствовали, остальные глазели на меня, как будто на какого-нибудь турка. Здоровалась со мною и — не моя теперь, а Михелева, братца двоюродного, — Анна, держась при этом довольно смело и даже не краснея. Я отвечал ей насмешливо и сухо.

Некоторое время спустя я, впрочем, побывал у нее, потому что она просила мне передать, что хочет поговорить со мною наедине. Она стала, было, холодно оправдываться, — что она-де полагала меня утраченным навеки, что Михелю удалось ее провести и прочее. Она даже предложила сделаться моей свахою. Однако я учтиво поблагодарил ее да и ушел.

LIX НАДО С ЧЕГО-ТО НАЧИНАТЬ

Копать не могу, просить стыжусь.[230] — Нет! О хлебе насущном я и прежде не заботился, да и теперь не более того. Просто я подумал: «Вот и стал ты опять у своего отца нахлебником; придется тебе заново учиться работать». Но как я заметил, — батюшка мой пребывал относительно меня в некотором замешательстве и, наверное, применял ко мне те слова, что стоят выше, в заглавии, хотя и не произносил их вслух.

И действительно, грязное и опасное ремесло пороховщика было мне совсем не по нутру, ибо этого зелья я нанюхался вдоволь. Меня надо было наново одеть, и мой добрый батюшка старался изо всех сил соорудить мне платье. Всю зиму напролет мне пришлось таскать с гор дрова и чесать хлопок. А по весне 1757 года отец отправил меня варить селитру. Работа была грязная и по большей части тяжелая. Но всегда оставалось достаточно досуга, чтобы уноситься душою вдаль. Мне думалось тогда: «Вот побывал ты в солдатах, а совести не потерял и среди ужаса и нужды знавал и веселые деньки!» Ах, как непостоянно сердце человеческое! Теперь-то как раз и стал я долгими часами так и сяк прикидывать, не пуститься ли снова в путь. Что Франция, что Голландия, что Пьемонт — весь мир, кроме Бранденбурга, открыт передо мною.

Между тем мне предложили место слуги в Доме иоаннитов в Бубиксгейме,[231] в Цюрихском кантоне. Я ходил туда разузнавать об условиях, однако то ли там не пришелся ко двору я, то ли — уж не знаю — эти люди не пришлись по вкусу мне. Так и остался я по-прежнему при своей селитре бедняк-бедняком и без гроша в кармане, притом что ведь и мне хотелось порою вместе с другими парнями пустить дым коромыслом.