История жизни, история души. Том 2

Но меня опять увело - я вот о чём хотела сказать: наконец удалось, кажется, согласовать все инстанции и дистанции по поводу памятничка — простого и пристойного — в Елабуге; Литфонд даёт тысячу рублей, на хороший камень - с надписью той же, что на крестике, установленном Асей, - с транспортировкой и установкой (делать будут в Казани под наблюдением очень хороших «ребят» — татарских литераторов) будет стоить, возможно, около полутора тысяч. Не поможете ли Вы деньгами, сколько сможете? Мне хотелось бы собрать недостающую сумму среди маминых старых друзей, не только потому, что денег действительно недостаёт, сколько чтобы было не сплошь на «казенные» (о, сколь!) — средства. Так теплее будет. И прочнее. И вернее. Орлов обещал помочь, но он уехал в Польшу; Эренбурга нет больше с нами. Паустовского (он хоть и не старый по времени, но друг) — нельзя ворошить. Есть ещё несколько очень маломощных людей. Так или иначе, думаю, соберём. Ответьте срочно, Павлик, можете ли, поможете ли, сколько сможете, чтобы знать, сколько ещё собирать; всё это — срочно, т. к. надо успеть в этом году (году маминого 75-летия — что с ней не вяжется, она осталась в нашей памяти молодой!) — вернее — в эту навигацию (от Казани — пароходом). В 15-х числах октября выберём проект памятничка (из 3-х возможных) — тут же бы надо и деньги. Дай Бог! Обнимаю Вас, до скорой, Бог даст, встречи.

Ваша Аля

Дорогая моя Саломея, как рада я была получить Ваше письмо — в трёх измерениях: и длинное, и высокое, и глубокое! Сегодня, для разнообразия, пишу Вам днём — это значит, что письмо получится таким же плоским, как этот лист, и не длиннее его... так действует на меня дневной свет, жестоко обнажающий все жизненные недоделки, всегда отрывающие от письменного стола. Вечер же ограничивает мир внешний кругом настольной лампы, и все беспокойства и раздражения, лежащие вне, по ту сторону лампового круга, спят до утра - или делают вид, что спят. Но тут другая беда: к вечеру обычно так выматываюсь, что сама норовлю уснуть вместе с беспокойствами... Всё, что Вы пишете о своей жизни и о себе, так близко мне, что исчезают все пространственные и временные расстояния, разделяющие нас: вероятно, мы в какой-то степени и сами - уже ДУШИ, как все те, нам близкие, которых теперь физически нет рядом с нами; (всё это — без всякой метафизики.) Нам с Вами надо было большую жизнь прожить — и такую несхожую — чтобы так просто обрести друг друга, и так с пол слова (часто и несказанного!) понимать друг друга. А вот маме состояние ДУШИ отроду дано было, и потому люди так не понимали её и не находили с ней «общего языка» (простите за штамп). Даже нам с Вами, всё же ей близким, сколько же надо было прожить и пережить, чтобы разговаривать с ней на её языке; теперь, когда каждый настоящий разговор для нас с Вами, по сути дела, уже монолог, а не диалог; (т. е. не наш с Вами разговор, а наши разговоры с теми, кто сейчас отвечает нам лишь нашими же устами...). Но спасибо судьбе, что мы дожили и доросли до этих монологов; другим и этого не дано; для других - что было, то прошло; они бедны, нищи; а мы богаты безмерно, ибо на наш голос откликаются, и наше внешнее «одиночество» - только кажущееся. Есть ещё много радостей в жизни, Саломея, и как же мудра сама жизнь, оставляющая нам про запас всё то богатство, все те россыпи, мимо которых мы так расточительно пробегали, когда шире был наш шаг и глубже дыхание, когда мы воспринимали мир широкоохватно, панорамно, и, вобщем-то по поверхности, хоть поверхностными и не были никогда.

Сейчас я полюбила и поняла цветы, растения, подробности природы, которую раньше воспринимала массами и масштабами; сейчас только я поняла животных, которых думала, что любила — всегда. Сейчас мне уже не надо карабкаться на гору, чтобы оттуда полюбоваться

широтою горизонта: оказывается — он всюду широк, надо только уметь смотреть, уметь видеть.

Сейчас я рада и чисто-прибранной комнате, и вкусному обеду, которым я потчую друзей, и подарку, который удаётся подарить, и помощи, к<отор>ую удаётся оказать; сейчас я многому рада — казалось бы, должно бы быть наоборот; в «пенсионном возрасте» принято ворчать... Впрочем, не лишаю себя и этого «удовольствия».

Дал бы Бог до конца сохранить голову, глаза, уши, руки, ноги -способность себя обслуживать et n’etre pas a la charge de quelqu’un!¹¹⁸