А сколько же здесь морячков и, соответственно, притончиков и недобитых бардачков! Правда, в некоторых из них вполне мирно и достойно проживают ответственные сов. работники, «сушатся пеленки, жарится пирог»...4
но зато в других всё, как в лучших портовых городах мира — ставни закрыты, а двери гостеприимно распахнуты, а на пороге стоит этакая особа со свалявшимся перманентом и в стоптанных шикарных туфлях времен Ульманиса5 и орлиным оком озирает окрестности. Кстати, вернее некстати, «порядочные» женщины здесь не курят, и я ежечасно рискую, что меня — меня! какой-нб. недальновидный пограничник примет за б...югу, pardon!Уже скоро едем обратно, мечтаем завернуть в Таллин, если выйдет с деньгами и вообще. Очень, очень Вас прошу, напишите мне словечко на Тарусу - как дела дома и в Красноярске,
1
Первоначально письмо было датировано 23 июня, однако из содержания ясно, что оно относится к 23 июля.2
До 1917 г. официальное название г Лиепая (Латвия).3
Цитата из поэмы Б. Пастернака «Девятьсот пятый год» (1925-1926, гл. «Море»).4
Цитата из стихотворения В. Инбер «Сороконожка».5
21 октября 1960
Простите меня, дорогой Валентин Фёдорович, за молчание — я несколько дней была в Москве, и Ваши весточки приходили сюда2
без меня... Бесконечно благодарна Вам за воспоминания3, во-первых, и за желание перепечатать их для меня, во-вторых. Умоляю Вас, не торопитесь и не торопите машинистку, ведь самое главное то, что это —Ваша, очень для меня дорогая, книга4
сейчас кочует по друзьям и знакомым. Я, хоть и очень жадный (только в отношении книг, и то немногих!) - человек, всё же пустила её по рукам, и не жалею, т. к. каждый из прочитавших становится не только Вашим другом, но и посетителемКогда-то меня «гнали этапом» с Крайнего Севера в Мордовию -шла война, было голодно и страшно, долгие, дальние этапы грозили смертью. По дороге завезли меня в какой-то лагерь на несколько дней - менялся конвой. Отправили полы мыть в столовой; стояла зима, на чёрном полу вода замерзала, сил не было. А дело было ночью — мою, мою, тру, тру, вошел какой-то человек, тоже заключённый, — спросил меня, откуда я, куда, есть ли у меня деньги, продукты на такой долгий и страшный путь? Ушёл, потом вернулся, принёс подушечку-думку, мешочек сахару и 300 р. денег - большая сумма для заключённого! Даёт это всё мне - чужой человек чужому человеку... Я спрашиваю — как его имя? мол, приехав на место, напишу мужу, он вернёт Вам долг. А человек этот - высокий, худощавый, с живыми весёлыми глазами - отвечает: «Моё имя Вы вс равно забудете за долгую дорогу. Но если и не забудете и мужу напишете, и он мне “вернёт долг”, то денежный перевод меня не застанет, сегодня мы здесь, а завтра там - бесполезно всё это». - «Но как же, - говорю я, — но кому же вернуть — я не могу так просто взять?» — «Когда у Вас будет возможность, — отвечает он, — “верните” тому, кто будет так же нуждаться, как Вы сейчас. А тот в свою очередь “вернёт” совсем другому, а тот - третьему... На том и стоим, милая девушка, так и живём!» Он поцеловал мне руку и ушёл - навсегда. Не знаю до сих пор, кто он, как его зовут, но долг этот отдавала десятки и сотни раз и буду отдавать, сколько жива буду. «Думка» его цела у меня и по сей день, а тот сахар и те деньги
Мне трудно объяснить Вам, в чём связь между Вашей книгой и этой историей - и множеством подобных историй, - но Вы сами это почувствуете. Какая-то
Боюсь, что очень невнятно всё это написала, но сердцем Вы поймете то, что сердцем я хотела сказать6
,Приятельница, с которой живу вместе, недавно встретила здесь, в Тарусе, Паустовского, передала ему Ваш привет. Константин Георгиевич сказал, что отлично Вас помнит, и добавил к этому всякие милые и сердечные слова о Вас и о Вашей книге. Он неважно себя чувствует, страдает от астмы, особенно в такую неустойчивую погоду, как сейчас, но работает и иногда ходит на рыбную ловлю. Возвращается повеселевший и, конечно, без рыбы.
Он ещё лучший человек, чем писатель, и человеческое своё звание доказывал не раз в трудные минуты, часы, годы.