История жизни, история души. Том 3

Иногда Марина начинала: «когда мне было столько лет, сколько тебе...» или «когда твоя бабушка была маленькой...». Из рассказов о детстве бабушки особенно запал в память: Александр Данилович Мейн, рано овдовевший, страстно и одиноко обожавший свою единственную дочь, взял её однажды с собой в служебную поездку по Уралу; там их торжественно и радушно принимали местные богачи золотопромышленники. Один из них пригласил Мейна взглянуть на золотой запас — то ли свой, то ли какого-то уральского банка; Маня сопровождала отца; ей было мало лет и всё, кроме долгих перегонов на лошадях среди прекрасной дикой природы, казалось непонятным и докучным в открывшейся ей впервые непонятной «деловой жизни» окружавших её взрослых.

Но охраняемое зверского вида вооружёнными казаками, слабо освещённое сводчатое подземелье поразило её воображение; она ждала блистающих россыпей Аладдиновых сокровищ, но за последней дверью увидела лишь аккуратно сложенные кирпичи. «Где же золото?» — спросила разочарованная девочка. «А вот, барышня, перед вами, - ответил, улыбаясь, любезный хозяин. — В каждом из этих кирпичей — богатство, почёт, могущество, может быть, счастье! Дарю вам любой при единственном условии: чтобы вы сами донесли его до выхода!» Нечего говорить, что девочке не удалось не только приподнять, но и с места сдвинуть золотой брус; однако сомнительная щедрость богача и его «разбойничья пещера» запомнились ей на всю жизнь.

Богатство, почёт, могущество - пустые слова для ребёнка - но счастье? Возможность дарить счастье другим?

При всей своей благовоспитанности, при всём своём искреннем интересе к людям, этого интереса заслуживавшим, при всей своей тяге к ним, М<ария> А<лександровна> не обладала способностью слияния с окружающей её средой; наоборот, велика была в ней сила, м. б. полностью неосознанная, одинокого противостояния и противодействия именно среде, множеству, нечего и говорить, что среда, как таковая, отвечала ей взаимностью. Этим своим свойством противостояния, равно как и многими другими, она наделила в большей степени старшую из своих дочерей, Марину, чем младшую, Анастасию. Любимица матери, Анастасия была податливее, уживчивее, мягче, легче, поэтому и легче был и материнский нажим на неё.

Из Марининых рассказов о собственном детстве вставала — одним сплошным жарким — малинным, земляничным, смородинным летом, одной сплошной, выпиравшей из узких пройм тогдашних платьев, из строгих границ тогдашних правил - детской радостью -Таруса на Оке, тишайший безвестный городок и за его пределами, за церковкой Воскресенья, за длинно-тянущимся по крутым, пустынным холмам кладбищем, за раскольничьей часовней, возникал - уже тогда Старый деревянный... [не закончено].

Воздействие этих родителей на этих детей и настойчивое материнское и неприметное отцовское оказалось длительным и прочным - на всю жизнь память об этих родителях для этих детей не отходила в прошлое по мере того, как сами они росли, взрослели, старели. Такие это были родители и такие дети.

Марина моего детства олицетворяла собой праздник. С революцией я оказалась вовлечена в мир взрослых, между мною и матер: о

рухнули возрастные барьеры. В Марининой Власти находились оба полюса воспитания: праздник и наказания.

Марина казалась той же, что и в Москве — та же чёлка, те же серебряные браслеты, те же глаза, глядящие мимо собеседника в свою и его даль, и те же неукоснительные привычки — к утренней работе, ночной бессоннице, долгим прогулкам, чёрному кофе, и те же взаимоисключающие свойства — сдержанность и неукротимость, непримиримость и кротость, долготерпение и вспыльчивость, общительность и жажда уединения, та же увлечённость (увлекаемость) людьми при внутренней неспособности, невозможности длить с ними отношения.

Но совершился в ней — человеке, в ней — поэте необратимый, ещё простым глазом не видимый и неискушённым ухом не слышимый поворот, перелом отлучённости от окружающей жизни, участником которой она перестала себя ощущать. Отключилась способность находиться на поверхности жизни, на плаву, вместе с ней, хотя бы наперекор, определилась незаряжаемость ею и неслиянность с нею, чужой, чужим принадлежащей, вовне находящейся. О недоверии к окружающему, о недостоверности его, несмотря на «успех».

Человек не среды, а страны, Марина, расставшись со страной, замены ей в «среде» какой бы то ни было — не искала да и не могла искать. Эмиграция же сразу превратилась именно в «среду» расщепившуюся, распавшуюся к тому же на ненадёжные микро-мирки группировок, приходов, землячеств, в которых Марине не хватало бы ни воздуха, ни пространства, если бы она и попыталась бы сжиться с ними и вжиться в них, ни просто смысла. На ладони её судьбы начала обозначаться жёсткая, глубокая линия одиночества.

¹ Это заглавие вынесено А.С. Эфрон на первую страницу тетради, на обложке которой написано: «О маме».