Историки железного века

Не случайно для Тарле любимым писателем был Достоевский, он даже собирался написать книгу об авторе «Преступления и наказании», которое целыми главами мог читать наизусть. Историка привлекал глубокий психологизм Достоевского, что называется, до последней черты, раскрытие низменности людских страстей под покровом нравственных заповедей. Особенно Тарле впечатлял рассказ «Бобок». «Когда буду околевать, то с ”Бобком”», – говорил он собеседнику[797]. Конечно, были у Тарле и другие литературные привязанности: Пушкин и Гоголь, Герцен и Толстой. Очень нежное отношение заметили современники к Лермонтову, акварели которого хранились в доме Тарле как драгоценные реликвии[798].

А его преемник не любил Достоевского и, по слову С.В. Оболенской, почитательницы Достоевского, называл романы последнего «больной прозой»[799]. Зато, как вспоминает дочь Манфреда Г.А. Кузнецова, «очень любил И.С. Тургенева»[800]. Достоевский и Тургенев – какой выразительный контрапункт в литературном и общественном движении России в последней трети ХIХ в.!

Впрочем, оба историка дорожили и ценили русскую классическую литературу в целом, остававшуюся для них источником вдохновения. Оба историка принадлежали к той редкой категории ученых, у которых историческая наука органично сближается с художественной литературой. И то, что писатель Корней Чуковский написал об историке Тарле, всецело применимо и к Манфреду: «Он так легко воскрешает в своем воображении любую эпоху – во всей ее живой драматичности – всех ее великих и малых людей, что в сущности для него нет мертвецов. Люди былых поколений, давно уже закончившие свой жизненный путь, все еще у него перед глазами суетятся, интригуют, страдают, влюбляются, делают карьеру, заискивают – не марионетки, не призраки, не абстрактные представители тех или иных социальных пластов, а живые люди»[801].

Не знаю, вспоминал ли Чуковский Мишле, но он воспроизводит концепцию «воскрешения» у классика постромантической историографии[802], которого позитивистская историография отвергла за то, говоря словами Чуковского, «художническое восприятие былого», которое было присуще и Тарле, и Манфреду. Однако творческие манеры двух историков различались.

Если ограничиться историко-художественной стороной творчества, можно свести важнейшее различие между ними к одной фразе: у Тарле Наполеон скульптурен, у Манфреда – живописен. Уверен, корректно при этом рассуждать не только о различии индивидуальностей, но и о влиянии господствовавших вкусов соответствующей исторической эпохи. Оба ученых – могло ли быть иначе – исповедовали, как Манфред, или декларировали, как Тарле, классовый подход, оба ссылались на «неодолимые» исторические или экономические законы. Но при всем том Манфред гораздо заметнее продвинулся в личностной характеристике общего героя.

Это видно, что называется, невооруженным взглядом уже по оглавлению, идейно нагруженному в одном случае, событийной канве – в другом. Вот, например, названия в книге Манфреда первых трех глав – «Под знаменем идей Просвещения», «Солдат революции», «Генерал Директории»; у его предшественника – соответственно: «Ранние годы Наполеона Бонапарта», «Итальянская кампания. 1796–1797 гг.», «Завоевание Египта и поход в Сирию. 1798–1799 гг.». В отличие от Тарле, описание государственного переворота у Манфреда разделено на две главы: «Накануне брюмера» и «18–19 брюмера». Тем самым подчеркивается сложность, в том числе психологическая, проделанного Бонапартом пути к совершению переворота, тогда как у Тарле история этого события выглядит скорее театральной инсценировкой.

Не имеет аналога в книге Тарле чрезвычайно насыщенная в психологическом отношении глава 13 его преемника «Вверх и вниз», где Манфред систематизирует наблюдения о духовной трансформации своего героя. Итак, замечательная особенность историка 60-х: жизненный путь Наполеона Бонапарта предстает перед читателем сплошь и рядом как перепутье. Автор увлеченно характеризует возникавшие в биографии героя исторические перекрестки, отмечает его колебания, позволяющие предположить вариативность выбора, возможность альтернативных поступков и альтернативного поведения.

Некоторые советские историки в первых рецензиях на книгу Тарле критиковали автора за обеднение эмоционального мира Наполеона, отмечая, что подчинение, например, властолюбию собственно интимной сферы достигается «ценой частичного умерщвления личности Наполеона»[803].

То была справедливая критика и, прежде всего, в отношении интимно-нравственной сферы жизни героя. Мало сказать, что Тарле недооценил тему «Наполеон и женщины»; создается впечатление, что он просто от нее отделался[804]. Конечно, хотя бы в силу историографической традиции, Тарле не мог пройти мимо союза с Жозефиной Богарне, он признает глубокую пожизненную привязанность Наполеона к предмету его первой зрелой любви. Но вся тема оказывается лишь поводом для полемического противопоставления лирики политике и выявления – в который раз – природной наполеоновской деспотичности.