Историки железного века

В противовес концепции деспота «прирожденного» или, по меньшей мере, «соприродного» своей эпохе – Манфред выдвигает идею «самоослепления»[811]. Перед нами образ человека и политического деятеля, «сбившегося с пути», изменившего, другими словами, своему историческому предназначению. «Умный и талантливый человек, умевший когда-то соразмерять свои желания и цели с объективным ходом исторического развития, он, – пишет Манфред о Наполеоне-императоре, – и не заметил, как сбился с пути, потерял верное направление». «По мере своего превращения в диктатора, императора, обладавшего неограниченной властью, он, – доказывает историк, – отрывался от действительности, он переставал ее ясно видеть и понимать»[812].

В результате исторический финал превращается в цепь фатальных ошибок. Одни из них носили частный характер, например, сохранение в своем окружении предателей Талейрана и Фуше. Другие – общий, более того, общеисторический.

Тарле в определении причин краха наполеоновской империи был немногословен, возможно, прямолинеен, но безусловно убедителен: даже если бы не «ряд фатальных случайностей», на которые любят ссылаться историки, даже в случае победы под Ватерлоо, конец был бы тот же самый. «Империя, – пишет Тарле, – погибла бы потому, что Европа только начинала развертывать все свои силы, а Наполеон уже окончательно истощил и свои силы, и военные резервы»[813].

Для Манфреда же «источник мощи наполеоновской армии» имел по сути качественную природу: «В той мере, в какой она продолжала дело революции и опиралась на ее подспудные силы, она могла побеждать врагов, представлявших хотя и сильный, но уже обреченный вчерашний мир»[814].

Историк оспаривает «количественный» подход в принципе, и соответственно в драме императора явственней вырисовываются психологические и исторические альтернативы. Сделавшись императором, указывает Манфред, Наполеон перестал учитывать «категории, не поддающиеся пересчету ни в миллионах франков, ни в количестве дивизий», а именно: национальные чувства и революционные стремления[815].

Исторической развилкой, считает Манфред, стал 1805 г., когда командующий победоносной французской армией мог бы «провозгласить освобождение венгров, чехов, словаков… привлечь австрийскую буржуазию, поднять на борьбу буржуазию и народ германских земель». «Если бы Бонапарт, – полагает Манфред, – оставался верен принципам антиавстрийской кампании 1796 года, стратегии социальной войны с ее ориентацией на союз с угнетенными народными массами… Аустерлиц мог бы стать началом могущественной, неодолимой антифеодальной и национально-освободительной революции в Центральной Европе»[816].

Если Тарле подчеркивал устроительную роль Наполеона в Европе, обустройство оккупированных земель, становление нового порядка, то для преемника главным оказывались разрушение Старого порядка и перспектива нового этапа европейской революции. Конечно, «дух разрушающий есть дух созидающий» (М.А. Бакунин), и все же расстановка акцентов говорит сама за себя.

Отказ от революционной альтернативы привел, по Манфреду, к социально-исторической и психологической деградации, имевшей неотвратимые последствия для самого Наполеона, его окружения и Империи. Здесь психологизация исторического образа сливается с классовым подходом, подчеркивавшим буржуазность героя и дифференцировавшим ее в двух ипостасях: «Лучше, чем кто-либо из его современников, он (Наполеон. – А.Г.) воплотил в себе все сильные стороны буржуазного мышления, буржуазного духа. Но это же стало и источником слабости. Превратившись из буржуазного революционера в буржуазного императора, деспота, агрессора, он потерял присущую ему в молодости дальнозоркость. Он перестал понимать то, что выходило за круг корыстных интересов его класса или собственных интересов и честолюбивых своих замыслов»[817].

Такая классово обусловленная метаморфоза «стала главной причиной его личной трагедии; она привела его в конечном счете к гибели». Автор не жалел эпитетов, разоблачая позднего Наполеона как выразителя «идеологии доведенного до крайностей буржуазного эгоизма, идеологии агрессора, живущего по волчьим законам». Явившиеся порождением такой идеологии «культ силы, преклонение перед силой батальонов и пренебрежение к интересам и воле народа, положенные Наполеоном в основу своей политики примерно с 1805–1808 годов», повлекли за собой, констатировал историк, «фатальные просчеты»[818].

Пылкое развенчание автором своего героя не могло не привлечь внимание: последовали отклики, как за рубежом, так и в СССР[819]. «Единственно в чем, нам кажется, можно упрекнуть А.З. Манфреда, – писал Г.Г. Пайчадзе, – это более сдержанное освещение величия Наполеона в отличие от блестящего анализа процесса перерождения и негативной стороны его деятельности. Избегая деталей, подробного описания позитивной стороны деятельности Наполеона, А.З. Манфред, тем самым, в какой-то степени умаляет значение сильных сторон его личности»[820].