Историки железного века

Тонко разобралась в этом вопросе Оболенская. Для нее Манфред в своем историко-биографическом творчестве выступал именно историком-писателем, «историком-художником» и сам сознавал это, отстаивая, хотя и робко, с оговорками, право историка-ученого на «художественный домысел». Соглашаюсь со Светланой Валериановной, что именно «художественно-образное мышление», укорененное в «свойствах научного мышления и характерных чертах его мировосприятия вообще», определило особое место автора «Наполеона Бонапарта» в советской исторической науке[828].

Образное мышление позволяло Манфреду достичь целостности восприятия, что было недоступно приверженцам позитивизма, эпистемология которого сделалась с конца ХIХ века признаком профессионализма в историописании. Помню критику, которой ученый подвергался за «девиацию» от дисциплинарных канонов. Однако без этого «отступничества» мы бы не имели ни «Наполеона Бонапарта», ни «Трех портретов». И я оспариваю отнюдь не вторжение «художественного домысла», а то, что местами над ним слишком тяготела логическая (или идеологическая) схема. Нечто подобное видится мне в категории «фатальных просчетов».

К числу «фатальных просчетов» французского императора как следствию его «самоослепления» советский историк относил и вторжение в Россию. В целом, отмечая то новое, что было внесено Манфредом в отечественную историографию, нельзя не коснуться _{темы франко-русского союза}[829]. В биографии Наполеона ей посвящена специальная глава, занимающая центральное место в книге и солидно обоснованная дипломатическими документами, включая архивные материалы.

Наполеон Бонапарт выступает у Манфреда убежденным сторонником союза с Россией, а сформулированный первым консулом в январе 1801 г. вывод «Франция может иметь союзницей только Россию»[830] выглядит продуманным и обоснованным. Историк придает этому выводу, можно смело сказать, непреходящее значение. Если сама идея союза с Россией трактуется «новым словом, внесенным Наполеоном в историю французской внешней политики»[831], то неоднократно повторяемый на страницах книг вывод подается своего рода политическим завещанием императора.

Итак, если согласно установкам 30-х годов наполеоновская тема должна была звучать для советского читателя героическими фанфарами в честь разгрома Наполеона и его армии, то советский историк 60-х нашел в этой теме неожиданный поворот, увидев еще один источник для вдохновения. Немногие, думаю, теперь помнят, что Манфред, будучи вице-председателем Общества советско-французской дружбы, на всех торжественных мероприятиях выступал красноречивым пропагандистом сближения Советского Союза с Францией, а в практической деятельности – пламенным поборником научно-культурного взаимодействия и развития гуманитарных связей между народами двух стран.

И многозначительный факт – при политике разрядки, в условиях ослабления международной напряженности эта линия находила поддержку в официальных инстанциях. «Правильное понимание современной международной обстановки и роли в ней франко-советского сотрудничества, – указывалось в рецензии центрального партийного органа на книгу Манфреда о Наполеоне, – невозможно без глубокого изучения истории»[832].

Как ученые Тарле и Манфред выступали приверженцами двух различных парадигм, сосуществовавших в официальной идеологии и выразившихся в советской историографии. Манфред в занятиях Великой французской революцией (кстати ему принадлежит честь восстановления этого определения после развенчания в 30-х годах по директивному указанию во «французскую буржуазную революцию»[833]) и биографией Наполеона следовал более ранней, революционно-классовой парадигме. Соответственно, главной исторической коллизией его повествования оказывалась «Наполеон и Революция»: революционное формирование («сын Революции») будущего императора, измена Революции как измена самому себе, перспектива пролонгации Революции за пределами Франции.

У Тарле выявляется – заявившая о себе в конце 30-х годов и триумфально обозначившаяся в годы Великой Отечественной войны – национально-государственная, имперско-державная парадигма. Ей соответствовала тематика «Наполеон и Империя»: военное формирование личности, война как предпосылка создания империи, перспектива мировой империи.

Мировая империя – а имперское государство как наднациональное образование, будь то Рим, Священная империя германской нации, Поднебесная или наполеоновская империя, тяготеет именно к мировой. Или Мировая революция? Можно ли прийти к однозначному ответу при сопоставлении этих парадигм?

Сопоставляя образы, созданные вдохновением и мастерством двух выдающихся отечественных историков, я тоже не могу прийти к однозначному заключению. В различиях между двумя историческими портретами Наполеона отразилась не только эпоха, в которой они творили. Выразились их личные особенности. Оба были талантливы и убедительны в меру своего таланта, но каждый выделял свое и потому-то у современного отечественного читателя есть возможность выбора.