Истребитель

Да, конечно, почти с облегчением понял Бровман, экипаж сошел с ума. Но профессиональные навыки умирают последними, и они, конечно, приземлятся, топлива хватит. Остальные переглядывались, пожимали плечами и вели себя, в соответствии с указаниями полковника, очень тихо. Полковник, впрочем, собрал все радиограммы и уехал, по всей вероятности, докладывать в какое-то очень важное и страшно тихое место. Сигурд бормотал: «Разве что Арктида?!» — и сам себе усмехался. Но тут, словно странный тихий полковник только и заставлял эфир молчать, сообщения пошли потоком, Бровман отродясь не присутствовал ни при чем подобном. Как пояснил ему впоследствии начсвязи, оказавшийся на удивление открытым человеком, явление это было широко известно с шестнадцатого года и получило название торнадо, поскольку открыл его американец Рейнардс в Техасе как раз после известного урагана, словно катком раскатавшего Хантсвилл. На другой день, когда радиолюбитель переговаривался с товарищами, кто в городе уцелел и что порушено, образовалась лавина загадочных, а иногда и вовсе бессмысленных сообщений. Кто-то умолял о помощи, но перечислял приметы совершенно иных местностей; кто-то признавался в любви, другие передавали непонятные наборы цифр, среди которых встречались подлинно безумные восклицания вроде «Экие свиньи эти саксонцы!» — словом, эфир сошел с ума. Объяснение, которое предложил Рейнардс, — будто где-то в недрах эфира затерялись старые сообщения и вот торнадо их вытряхнул, словно труху из карманов, — признали неосновательным. Вообще же, признался начсвязи, в эпоху юношеского увлечения передатчиками он все время ловил непонятные сигналы, чаще жалобы и стенания, словно чьи-то одинокие души после смерти жаловались ему: «Здесь очень холодно», «Никто никогда не поймет», «Немедленно спасите предположительно квадрат 36-36», хотя нигде в округе не было такого квадрата... При сильных погодных турбулентностях эфир в самом деле выдает такое, словно приоткрывается ад, причем обитатели этого ада не знают друг о друге. Такое торнадо разразилось сейчас над северо-востоком Московской области, и если Гриневицкий в самом деле продолжал радировать чтото, его сообщения в этом хаосе терялись. Вдруг поймали: «Хотите ли вы знать нет вы не хотите знать», после чего, словно в обиде на их нелюбопытство, эфир замолчал, будто никакого эфира не существует, а только одно электромагнитное поле. «Словно приоткрылось окно», — пояснял начсвязи растерянно. Предположительно Гриневицкий передал только «Вижу лиственные леса на горизонте» — что означало, будто его занесло в тайгу, — но больше от него никто ничего не слышал, если не считать совершенно уже бредовой радиограммы «3600 1230 отказываемся верить своему счастью», принятой метеорологом и радиолюбителем на Аляске в семь часов московского времени.

С утра Бровман дал в номер краткое сообщение об экипаже, пропавшем без вести, и о начале поисков. Шли они странно: ближе всех к предполагаемому месту аварии, если Грин действительно прошел полюс, был самолет «Авиа Арктика» на острове Рудольфа, но ему-то и не разрешили искать — под предлогом боевого дежурства по обеспечению папанинского дрейфа; что могло угрожать Папанину и почему надо было терять драгоценные минуты, никто не спросил, а следовало бы. Вылетели два американца и канадец — глухо. Эскимосы будто бы слышали низкий вой в облаках, но добиться от них подробностей оказалось невозможно: вой, как от летающей лодки, пояснили они с первобытной простотой.

Через неделю безрезультатных поисков к Бровману пришла посетительница — девушка редкой прелести и очень иностранного вида, назвавшаяся невестой Гриневицкого.

— Вы меня простите, — сказала она, страшно нервничая, — но, по-моему, их никто не ищет. Я всегда чувствую, как он, и я знаю, что он жив, но ужасные условия. Я хочу просто, чтобы вы сказали: махнули на него рукой или нет.

Бровман как мог объяснил, что у нас не Америка и никто своих бросать не будет, пока есть надежда, а именно Надеждой ее и звали. Кажется, все его слова текли мимо ее слуха, но, глядя в ее жадные ждущие глаза, так и молившие об утешении или чуде, Бровман лишний раз Гриневицкого зауважал. Он ничего не знал о его невесте, на кремлевских застольях Грин после бегства жены появлялся один. Но вот была такая Надежда, студентка, с тонким лицом, серо-синими глазами. Она ничем не походила на летчицких жен, тоже, кстати, очень разных, но одинаково хорошеньких. Всех их можно было представить на картине Ампелонова «Жена летчика». Эта не была похожа ни на жену, ни вообще на модель Ампелонова. Такие откуда-то еще брались, но потом бесследно исчезали. Может быть, их увозили с собой западные дипломаты. И грех признаться — на миг Бровман порадовался, что Грин не вернется (это было уже понятно). Не то чтобы он хоть на миг допустил, что эта девушка будет с ним, но он порадовался, что она не будет чужой. Пусть будет ничья.