Истребитель

— Ах, вот оно как, — сказала она, очень довольная. — Значит, Аня. Вот, значит, как ее звали.

Березин этого почти не услышал, во всяком случае, не придал значения: стали наплывать картины забытой молодости, ленинградская девка пятнадцати лет, неизвестно откуда взявшаяся на его голову, грязная, красоты и прелести неописуемой, вероятно, из беспризорщины, хитрая, страшно притягательная, шантажировавшая его возрастом, угрожавшая доносом, бестрепетно выгнанная, вернувшаяся, люблю-не-могу, и ограбившая его в конце концов. Ни с кем ни до, ни после такой привязанности. Болезнь, наградила-таки. Страх бесплодия, намеки врача, что, возможно, обойдется... Но пока не заставил себя силой забыть, забыть совершенно, вычеркнуть начисто, — думал, что, явись она вдруг сейчас, он бросил бы всех и всё, сказала бы — бросил работу. Непостижимо. Только изредка наплывало, во сне, но даже во сне думал: искоренить. И вот теперь здесь. Этого не могло быть, конечно. Она давно погибла. Еще в двадцать шестом, когда пробовал искать, одна отвратительная девка сказала: «Анька ПРОПАЛА». Это не значило «погибла», но Березин тогда уже знал, что реальность не одна и она в нее, в другую, провалилась. Там была другая карта города, возможно, другая география: сказала же ему одна дрянь во время розысков, что искать надо на Соборной. Но в Ленинграде, в Петербурге, как он ни называйся, не было Соборной. И это «пропала» произносилось с особым значением. Березин сам иногда чувствовал, что ступит шаг — и попадет в другое место, предусмотренное, должно быть, новейшей физикой, которой сами физики не понимают.

И вот, значит, теперь... Сколько ей должно быть лет? Березин вгляделся, свет зажигать не хотелось: ей было сейчас двадцать восемь, вероятно. Может, под тридцать. Он вспомнил что-то из ее рассказов из прежней жизни, до революции, когда она была богатый ребенок, из беспризорщины, когда она спала в каких-то подвалах и воровала, из третьей жизни, уже воровской. Она успела побывать во всех слоях, и на высотах, и на дне, — вся жизнь была так устроена, что постоянно перемешивались слои. Он ведь тоже пережил всякое. Какое счастье, что его не пихнули в общую палату: ее бы некуда было привести. Но куда ее девать, что с ней делать? Теперь уж он, конечно, ее не отпустит, но какой она стала за это время? Еще раз вгляделся: конечно, она. Как можно было не узнать сразу? Многое в ней переменилось, но не этот треугольник рта, не эти разные брови. Запах был иной, но это понятно: запах был сейчас морской, йодистый, водорослевый, словно она всплыла из таких глубин, где одна гниль и беспамятство.

— Что же ты делала, где была? — спросил он самым тихим шепотом, хотя в комнате они были вдвоем и таиться было не от кого.

— Везде была, — сказала она печально. — И все гнали. Как-то не могут со мной люди, или это я не могу с людьми.

— Почему?

— Кто ж знает. Ты бы тоже прогнал.

— Никогда бы не прогнал. Ты сама знаешь.

— Ах, конечно, прогнал бы. Это тебе сейчас кажется. Давай спать.

— Погоди, какой сон... — Березин чувствовал, что голова тяжелеет, но заснуть сейчас... — Почему так, ведь должна же быть какая-то причина. У всего есть причина.

— Ну вот такое с вами со всеми от меня бывает. Как-то вы все вспоминаете, что не надо, и жить с этим потом не можете. Это хорошо еще, если я успеваю. А то не успеваю, тогда убили бы. Точно убили бы. Вот последний, я знаю, уж замахивался.

— Но почему? Что такое ты делаешь и как ты это делаешь?!

Все это был бред, разумеется, и если бы Березин слышал этот разговор, то уж точно принял бы их обоих за сумасшедших. Но теперь, с ней, в Алупке, в ночном санатории, он говорил то единственное, что нужно было, и она понимала все как надо.

— Тут чтобы жить, надо меня убить, — сказала она после молчания. — Все, ничего не скажу тебе больше.

— Но почему это так?

— Ну вот такое место. Кто меня не убьет, тот сам, знаешь... жить не будет.

— Как странно, — медленно проговорил Березин. — Какое удивительное место.

Он совсем уже засыпал, но вдруг резко вскинулся, как бывает в полусне.

— Но я тебя не убил! Я не убил!

— От тебя сама ушла, — усмехнулась она. — Успела.

И он с облегчением уронил голову ей на плечо, а когда проснулся утром, никого уже, конечно, не было. Он так и не узнал никогда, было ли что или с непривычки голову ему напекло.

ГЛАВА ПЯТАЯ. ВОЖДЬ

1.

Волчак был летчик классный, но что-то мешало сказать «от бога». От бога был, вероятно, Кандель, летавший, чтобы летать. Волчак летал превосходно, но целился на другое. Было это похоже на соревнование двух теноров, Козловского с Лемешевым, только этот Козловский пел басом.

Момент, когда Волчак негласно вышел в первые, определялся точно, однако начать придется издалека. Ощущение собственной особости было у него с детства и передавалось окружающим, он всегда признавался за главного и имел к тому основания, но лежали они не только в летной области. Он был страшно упрямый и очень здоровый. Было чувство, что жизнь он строит по канонам биографии в недавно возрожденной серии «Жизнь замечательных людей».