Истребитель

Волчака похоронили в Кремлевской стене. Горше всех через неделю плакал Дубаков, потому что осознал вдруг, что Волчак был его друг, – особый, конечно, но такой, каким только и мог быть Волчак: он защитил бы, вынул из любых неприятностей, мало ли, он был надежный командир и все-таки очень хороший летчик; не такой, какому нужен только воздух, и не такой, какому, как Грину, хочется улететь куда-то туда… Но для летчика, которому хочется стать главлетчиком, чиф-пайлотом, Волчак был очень хороший летчик, просто слишком хотел быть народным героем, вот только никогда не понимал то, что отлично понимал Дубаков: герой нужен народу не для того, чтобы ему поклоняться, а для того, чтобы все на него валить. Уже и Клим Ворошилов написал, что Волчак нарушил полетную дисциплину и своей гибелью нанес урон стране. Так что теперь оказалось, что без Волчака герои не то чтобы осиротели (это они говорили в речах, писали в статьях), они остались без прикрытия, потому что теперь крайними стали они. Первым быть уже некому, все теперь крайние. И потому Дубаков горько плакал, один, у себя на кухне и вспоминал, как Волчак вел себя иногда удивительно трогательно, как красиво помогал, и хоть помогал ради любования – другие и ради любования пальцем о палец не ударят.

Был, впрочем, и еще один человек, кроме Дубакова, искренне оплакавший Волчака, человек, про которого Волчак вспомнил бы в последнюю очередь: это была Аля, узнавшая о его гибели с большим опозданием. Она тоже пребывала в загробном пространстве, вести туда доходили плохо. Газет Але не давали, а люди, что знали новости, ничего не сообщали, только допрашивали. Про Волчака рассказала Але благоволившая ей воровка Гандзя – Аля помогала Гандзе составлять жалобы, иногда писала за нее письма, чтоб покрасивее. Разговор зашел случайно – говорили про войну, что теперь ее, может, не будет, да и кому воевать? Волчак-то погиб, других таких нет. Аля стала расспрашивать: как погиб, когда? Да зимой еще. Зимой Аля сама, можно сказать, погибла, сказала все, что от нее требовали, и знать ничего не могла.

– Я его видела, – сказала она.

– И я видела, – сказала воровка Гандзя по кличке Муха. – Я на Красной площади была, когда он летел. Их шестеро летело.

В бараке был вечер; небо тут по ночам было не черное, а коричневое, и когда оно начинало темнеть, на Алю наваливалось невыносимое чувство полюса. Волчак, когда пролетал над полюсом, ощутил это только во сне, а Дубаков запомнил – это было ужасно, совершенно бесчеловечно. Аля понимала, что Воркута – еще не полюс, но уже заполярье духа, куда сослали полстраны; кому-то пришла в голову идиотская мысль, что в этой мерзлоте можно закалить людей, и потому полюс был теперь везде, мерзлота распространялась неудержимо. Это было пространство, где ничто не имело смысла, только страх. Але казалось, что ужаснее лубянской камеры не будет ничего, но барак был страшнее, зловоннее. К ней относились здесь снисходительно, словно к юродивой, но Аля знала, что пощада эта временная и покровительство зыбкое: вот разглядят в ней что-то, что она пока прячет, и станет она последней из последних, чего и заслуживает. Выхода отсюда не было, и после смерти будет все то же самое.

– Видала Волчака-то, – повторила Гандзя.

Аля не стала уточнять, что видела его ближе и переводила ему. Ей было жалко Волчака. Она думала, что именно для него предназначен тот прекрасный новый мир, которого она, Аля, не выдержала. А теперь оказалось, что новый мир и для Волчака не предназначен. Ей казалось, что Волчак летает, опираясь на сто семьдесят миллионов, а оказалось, что он летает, пока Бог хочет. И Аля впервые в вечерней молитве помянула кого-то, кроме семьи, хотя не совсем понимала, зачем вообще молится. Богу было уже не интересно, Бог предоставил мир его судьбе; но в этом большом лагере найдется же хотя бы один милосердный надзиратель, самый бесправный, никак не способный заставить себя зверствовать наравне с другими… Он был и в Воркуте, и теперь Аля молилась ему. Она молилась о том, чтобы он нашел Волчаку какую-нибудь работу. Что ему делать без работы, особенно после смерти, когда отвлечься уже нечем?

13

Примерно в это же время Кондратьев и Миша Донников в Подмосковье, под Серпуховом, сидели за столом и обсуждали одно Мишино решение, которое могло удивить человека неподготовленного, но Кондратьев перестал удивляться очень давно – в год, когда ему пришлось стать Кондратьевым.