Истребитель

Петров увлекся было войной, ему понравилось, на его счету было уже девятнадцать самолетов, уже один пленный летчик давал интервью «Правде» про то, как во время ночной бомбежки его внезапно снизу подстрелил республиканский пилот, никогда такого не было, он просто свидетельствует свое уважение этому асу. «Правда» не писала про то, что летчик этот, немец, действительно выразил желание побеседовать с Петровым. И уж конечно, там не было подробностей беседы: немец, как выяснилось, очень прилично говорил по-русски. Ему было под сорок. «Я учился в Липецке, да. Прекрасный город. Снимал квартиру с семьей на улице Розы Люксембург, да. Красивая улица, спуск прямо к реке». Решительно все в этой стране говорили по-русски, обучались в России или участвовали в Гражданской войне, и Петров не удивился бы, если б председатель республиканского правительства Негрин, вручая ему золотые часы после пятого сбитого франкиста, заговорил с ним по-русски, с волжским оканьем; но тот всего лишь признался, что в науке считает себя более учеником Павлова, нежели Фрейда. Негрин был ученый по всем этим делам, нервные клетки и все такое. «Но у меня русская жена», – добавил он, словно оправдываясь, и сказал по-русски: «Тюфяк»; «Тюфяк – это я».

– Вы классный летчик, – сказал немец, пожимая руку Петрову; Петров только потом сообразил, что подавать руку фашисту не надо бы, но ведь наш, липецкий! – Мы сейчас воюем, но это короткая война. Нам предстоит еще сражаться рядом против Англии, против Америки, русские нам видятся как союзники. Вы скоро увидите. Летчик вообще воюет с одной только вещью, он воюет с тягостью, с тяготением. Когда нам прикажут, мы можем стрелять друг в друга, но grundsätzlich, im Prinzip

все летчики братья, элита войны, и мы летаем почти уже в раю. Мы прилетаем потом прямо в Вальхаллу. Вы меня запомните, я Вальтер Шельхорн. Меня выдадут назад, я буду еще летать много. Вы отличный летчик, и мы вместе будем летать довольно скоро, а на испанцев не обращайте внимания: это нация пьяниц, ленивая нация, воевать они не умели никогда. (Петров поразился тому, что почти то же самое слышал от товарища Эрнесто; он хотел было спросить, не знает ли немец Яремчука второго, а то, как выдадут, пусть передаст привет.)

Немец показался неприятно высокомерным, непонятно было, кто у кого в плену. Он как будто знал что-то, чего не могли понять испанцы, но мог бы понять Петров; он ему словно подмигивал, а Петров не хотел с ним перемигиваться и тем более запоминать его фамилию. Было ощущение, что он обещал замолвить слово о Петрове перед каким-то общим начальством, о котором Петров вдобавок не знал. И немца в самом деле выдали, когда дождались повода: Жека Грошев неудачно спарашютировал на территории франкистов, сломал ногу, его в бессознательном состоянии фотографировали с белым платком, якобы сдавался, потом лечили, потом держали в тюрьме, имитировали расстрел и в конце концов выменяли, после чего выслали домой; немцев, конечно, держали тут комфортней, а зря.

Вообще, кажется, до испанцев никому не было дела, и сами они будто бы собирались уже замириться, а нужны были всем, только чтобы потренироваться перед чем-то главным, контуры чего Петрову рисовались смутно. Но отрабатывать так отрабатывать: Петрову представился шанс опробовать нечто небывалое. Сбили «фиат», летчик уцелел и со странной словоохотливостью рассказал о таинственном аэродроме. «Гаррапинильос!» – сказал он шепотом и со значением. «Гаррапинильос?» – переспросил Кушкин. Что такое, мы его знаем, в прошлом году его бомбили. О, сказал итальянец, так вы ничего не знаете. Мое дело сторона, мне вообще не очень интересны все эти испанские дела. Но там немецкая база, на которой будет новый самолет, по сравнению с ним все нынешние – пфф. Туда немцы дали никак не меньше сотни машин. Война окончена.