Истребление персиян

– Тихон, дорогой, вы не стараетесь.

* * *

Холодная осень 2001-го, еще безмобильная, рано наступившая, мокрый снег и с небес, и под давно промокшими ногами, ад при жизни; ад – это вовсе не тепло, а жгучий холод, что лишает воли, вымораживает совесть, включает какие-то такие рецепторы, которые заставляют наглеть ради самосохранения.

В этот самый ад приключилась любовь, которую хотелось впечатлять, сказавшая: а почему бы вечером, после работы, не погулять? – Действительно, а почему бы и нет, – подумалось, и, напялив тонкие и единственные парадные брюки от сугубо летнего – с выпускного – костюма, на просвет полупрозрачные, – попер. Сейчас, конечно, – никогда и никуда бы без трех слоев онучей и подштанников под брюками.

Минут через пятнадцать, приобретя при жизни цвет умерший, нежно-васильковый, намекнул: может, хватит гулять, давай всё это пропустим и в какой-нибудь теплый подъезд – целоваться, больше всё равно ни на что денег нет.

– А давай лучше к Шуре, рядом живет, чаем напоит?

– Кто такой Шура, почему в одиннадцатом часу он еще не спит, и как можно к нему с бухты-барахты в дверь постучаться?

– Знакомый мой, Шура Тимофеевский, в это время он еще не спит, попробовать можно.

– К кому угодно, лишь бы в тепло.

– …Ну, здравствуйте, Шура Тимофеевский, приятно познакомиться, – сказал двадцатилетний сорокалетнему, не думая, что знакомство это останется столь продолжительным.

– Ну, здравствуйте, Тихон, проходите, не разувайтесь, – сказал онемевший Шура.

– А можно разуюсь? – хлюпая насквозь парадными, не менее тонкими и промокшими, чем брюки, ботинками, произнес.

Шурин ужас во взгляде читался, но не вскрикнул.

– Конечно, конечно, Тихон. А что вы думаете про Бога? – спросил Шура первым делом.

– Про него не думаю, Шура, сейчас мой бог – вы, а если еще и горячего чаю…

– А азартны ли вы?

– Нет, совершенно.

– А карты?

– Умею, но не люблю; люблю подсчитывать ходы в преферансе.

– Сыграем! А личная жизнь играет?

Личная жизнь до этого не играла, но ее научили. И всю ночь до обеда следующего дня.

– А давайте в следующую пятницу опять играть? – Шура пригласил.

И мы начали. И проиграли по пятницам восемнадцать лет, на интерес и разговоры обо всём.

* * *

– Оглянитесь. Что видите вокруг? Опишите? Только честно опишите, что чувствуете, что-то мимолетное, что первым в голову.

– Срач?

– Ну какой же это срач, – Шура впервые в мой адрес возмутился, – Тихон, представьте, что вам нужно рассказать историю этого места… Включитесь!

Хорошо, Шур. История еще той вашей квартиры, в которой состоялось знакомство: длинный коридор, наполовину превращенный в кухню, в конце его сральник, душ и умывальник, к которым пробираешься через хозяйственную часть. По бокам комнаты, их три, в одной живет неведомый мне Никола, на барской кровати карельской березы, высоченной, краем глаза мной виденной, там зеркало, мольберт, кисти, всё намешано, и непонятно, как неведомый мне Никола может там развернуться. Потом ваша крошечная спальня – туда не привелось заглянуть. А затем гостиная. Главенствует фикус, единственный выживший после ночного извержения Везувия. Бюст Аполлона вот-вот сверзится, всюду книги – и на них полные пепельницы; кто-то ходил, как вы любите, не разувшись, и всюду следы, следы, следы. Включая горшок у фикуса, на который кто-то поставил грязный ботинок, явно завязывая шнурок, след вертикальный оставив. Перспектива, но какая-то еще нечеткая, как у Джотто.

– Но тени, Тихон, дорогой, а как же тени, вы же видите следы, это же тени. Легкокрылые. Не ощущаете?

– Какие, Шур, тени, если наследили, а пепельницы многочисленные за собой вытряхнуть даже не подумали. У фикуса – вот – ветку выломали, в пятницу прошлую еще была.

– Это Никола обрезал, это красота, она мешалась.

– Познакомьте, наконец, с Николой, поговорим о том, как ветки обреза́ть.

Шура на третье игрище, оно же третье знакомство – предложил приработок.

– У вас оригинальный взгляд, к тому же вы энергетик. А не хотите ли начать писать?

– Денег я хочу, денег, – надевая под парадные штаны джинсы, ответил, – писать, так писать, а делать-то что надо?

– Писать.

* * *

– Что ж вы делаете! – режа по живому прекрасную первую статью, с графиками, диаграммами, процентами, доказательствами и впрямую, и от обратного, вскричал Шура. – Это же не докладная одного чиновника другому!

И из моих семи листов оставил пять абзацев, каждый раз переспрашивая: правильно понял? Глотая подступавшие слёзы, отвечал: правильно.

Пусть режет, это унижение переживу, платят-то хорошо. Научусь, чтоб не резал.

– Тихон, дорогой, зачем всегда ставите личные местоимения: “я думаю”, “вы считаете”? Возьмите в руку ножницы и кастрируйте их. Ведь и так ясно, что думаете именно вы, зачем в предыдущей строке опять написали “это унижение я переживу”, но молодец – “я” потом удалили.

– Шура, опять на святое, такие милые личные местоимения, вдруг кто подумает: был не я!

* * *

– Тихон, сейчас в гости придет мой друг, тот самый известный сердцеед, про которого рассказывал.