Истребление персиян

Мне повезло. Перед его уходом мы много времени провели вместе. Встречали новый, 2020 год в Париже, а потом целый месяц были в Таиланде. Бесконечно бродили вдоль океана, разговаривая обо всём. Между тем старый мир уже умирал, а мы об этом не догадывались. Шура несколько раз говорил, что не хочет возвращаться в Москву. Я предлагала ему задержаться в Таиланде, но он ссылался на дела. Мы вернулись в Москву – и начались локдауны. Он позвонил мне в четверг 9 апреля, и я даже не помню, о чем мы разговаривали. Помню только, что была спокойна: Шура с Николой – в Солнышково, там ковид им не страшен. Настанет лето, эпидемия закончится, я опять приеду туда, Шура выйдет мне навстречу в своем хитоне, за ним будут бежать две собаки. Мы войдем в дом, я выложу из сумки снедь, сверху спустится Никола. Мы сядем за стол, начнем пить, есть и разговаривать. Доброжелательно сплетничать. Обсуждать последний стоящий внимания сериал. К ночи перейдем к более серьезным темам – к искусству, любви, вере и смерти…

Счастье осознаёшь тогда, когда оно заканчивается. Позднее я поняла, что в четверг Шура звонил мне, чтобы попрощаться. В субботу утром я вдруг решила переехать в загородный дом к Саше Баунову. Судьба закольцевалась. Я познакомилась с Шурой благодаря Саше – и мы были вместе в субботу вечером, когда узнали о его смерти.

Я позвонила Паше в Лондон. Наше с ним время давно закончилось, но в ту ночь мы прорыдали в трубку несколько часов, понимая, что теперь связаны на всю жизнь. Шура оставил нас в наследство друг другу.

Многих потрясла просьба его родственников не приезжать на похороны. Шура сам пророчески писал о том, что нельзя, невозможно просить о подобном. И всё же, мне кажется, он и сам не хотел, чтобы мы видели, как его опускают в могилу. Он ушел деликатно, выбрав подходящий момент, избавил друзей от зрелища своей смерти. Шура был верующим, его христианство было радостным и светлым, он не сомневался в бессмертии души и существовании загробной жизни. Его беспокоило другое. Отлетая от тела, душа меняется, трансформируется. Это уже совсем не тот человек, что был при жизни. “Я боюсь, Анечка, – говорил он почти с отчаянием, – что там мы встретимся, но не узна́ем друг друга”.

Шура охотно рассказывал о своих предках, в его жилах текла кровь нескольких народов. И только о своих еврейских корнях он молчал. Почему? Это еще одна загадка. Я была потрясена, узнав, что он был прямым потомком ребе Рафаэля из Бершади, имя которого хорошо известно всем религиозным евреям. Ребе Рафаэль был цадиком – мудрецом и великим праведником. Знал ли об этом сам Шура? Вполне мог и не знать. В Советском Союзе часто предпочитали скрывать от детей подобное родство.

В 1827 году, когда ребе Рафаэлю было уже 76 лет, его призвали свидетельствовать в суде. Подсудимый был членом его общины, и раввин точно знал, что тот виновен. Давать показания против него он не хотел: это лишило бы семью обвиняемого единственного кормильца. Но лжесвидетельствовать, нарушать заповедь он тоже не мог. Вечером накануне суда он помолился Всевышнему, прося его помочь разрешить эту дилемму. И той же ночью Бог забрал его, избавив от необходимости выбирать между любовью и справедливостью.

Шура тоже умер как праведник. Накануне Страстной недели. Не постыдно и безболезненно.

Я помню, как мы с ним ходили в римские катакомбы – смотреть на раннехристианские фрески. Излюбленный сюжет, украшающий почти каждую гробницу и совершенно исчезнувший за прошедшие века – пир праведников. Умершие пируют во главе стола, на котором вдоволь вина и яств, а сбоку присел зашедший на огонек их святой покровитель. И уже поднимает свой кубок, чтобы дружески чокнуться с новопреставленными.

Последнее сообщение в мессенджере от Шуры, присланное им мне в аэропорту Бангкока, звучит следующим образом: “Там много еды в другом месте. Хочется поесть. Приходите скорее”. Я приду, Шура, конечно, я приду. И если это место действительно существует, то мы еще посидим, попируем, вспомним Висконти – и, конечно же, узна́ем друг друга. И ребе Рафаэль непременно к нам заглянет.

Максим Семеляк “Пишите себе спокойно, торопиться некуда”

Весной 1999 года я впервые собрался в Париж. А накануне зашел к Тимофеевскому по какой-то надобности, а скорее всего, по обыкновению без оной, ну и, естественно, похвалился грядущей турпоездкой. Мне тогда еще не исполнилось даже и двадцати пяти лет. И вот мы сидим болтаем, и он вдруг спрашивает: “Ну а жить где там будете?” Я, незнакомый с парижской топографией, говорю: “Ой, ну где-то в центре”. А он улыбается и произносит: “Там всё центр”.

Память, особенно после потрясений, сохраняет всё самое вроде бы случайное, всё то, что было впроброс и всуе. И оно же вдруг становится самым точным и применимым. Это, конечно, сказано про него самого. Александр Александрович Тимофеевский и был такой – “там всё центр”.