Истребление персиян

Если говорить об образе мыслей, то А.Т. исповедовал своего рода авантюрный консерватизм. Он искренне верил в некие незыблемые конструкции, – например, что есть творцы, а есть меценаты, есть молодые и старые, страсть и мораль, равенство и неравенство, в конце концов. Однако между этими конструкциями (а часто и в их взаимодействии) он видел одно сплошное пространство свободы, которой всегда поклонялся в любых ее формах.

Он и сам казался такой незыблемой конструкцией – отчего его смерть многими переживается с такой силой. Причем чувствуется, что в данном случае это не стандартный поминальный неймдроппинг в стиле “меня Том Сойер здорово отколотил как-то раз”, но хор голосов, который исполняет одну тему – “А как же я? А что же будет со мной?”.

Собственно, я и сам повторяю тот же вопрос.

Я познакомился с ним двадцать два года назад, и за это время в моей жизни поменялись семья, круг общения, образ мыслей. А он – оставался неизменным. Странное чувство, но мне всерьез казалось, что это я меняюсь, старею, сживаюсь – а он всё такой же, сидит под своим деревом. Я мало понимал людей, полагающих, что общение с молодежью молодит само по себе. Это, конечно, неверно – омолаживает как раз общение с теми, кто постарше, и в этом смысле я перед Шурой всегда чувствовал себя не по чину юным, да и он сам любил подразнить меня: вы у нас, так сказать, вечный юноша и последняя черная богема. А теперь, когда его нет, – какой же я, к чёрту, юноша?

Он был очень здешним, таким настоящим русским европейцем, с ударением на слове “русский”, и много чего искренне любил в России. Очень чтил День Победы – я хорошо помню, как он мне со слезами на глазах рассказывал про ветеранов, которых застал в 1970-е годы. “Они были совершенно прекрасны”, – повторял он. Я не раз спрашивал у него: “А почему вы не купите квартиру, например, в Риме? Уехали б и сидели там на златой террасе, и точно так же читали бы ЖЖ или фейсбук”. Не помню, что он отвечал; ну, что-то отвечал. Но не уезжал.

Роберт Мертон давно заметил: космополитически влиятельные личности завоевывают авторитет благодаря тому, что́ они знают, а локально влиятельные – благодаря тому, что́ они понимают. Тимофеевский был – именно про понимание и про локальное влияние, и в данном случае неважен диаметр этой локальности – страна ли, город или просто стол под деревом.

Хотя и с диаметрами там тоже было всё в порядке – кого только не заносило в окружность его интересов и знакомств. Однажды мы ехали в Питер, в конце девяностых. Он курит в тамбуре, я стою за компанию. Он вдруг спрашивает:

– А вы знали Свинью?

– Какого Свинью? Панова? Ну лично – нет, разумеется; откуда.

– Ну а как по-вашему, Свинья был талантливый?

– Да, по-моему, не очень, между нами. А что?

– Думаете, да? А я ведь, так сказать, очень хорошо его знал.

И дальше нас трясет в этом ночном тамбуре, Шура что-то рассказывает, а я всё пытаюсь уразуметь, как уживается в нем интерес, допустим, к Тициану – и панк-группе “Автоматические удовлетворители”.

Впрочем, он в равной степени умел ценить и молитву, и частушку. И я не знал другого такого человека, который бы столь естественно мог соединить условный быт и условное искусство. Мудрость вообще отличается от стандартного ума своей уязвимостью: мудрость допускает право на глупость, на наивность, на смех, на многое.

В последние дни я вспоминаю о нем не как о собеседнике, но как о части картины и фигуре пейзажа, буквально. Я не слышу его голоса, и печатные строчки у меня перед глазами не всплывают, но взамен я вижу отчетливую живопись. Когда он приезжал к нам в гости в деревню, я ходил встречать его на перекресток у самого леса. И я часто наблюдал по дороге такую картину: он стоит один, на развилке, и растерянно смотрит по сторонам, пытаясь вспомнить, в какую сторону идти дальше, и я его уже вижу, а он меня еще нет, он набирает мне, я слышу звонок, и он слышит на отдалении сигнал в моем кармане, замечает меня – и облегченно улыбается. И наоборот: я приезжаю к нему на дачу, никак не могу понять, куда дальше сворачивать, он мне уже по телефону, теряя терпение (“Ну где вы, а?”), пытается объяснить про грунтовую дорогу, а я толком не понимаю, какая из дорог грунтовка, что это, вообще, за грунтовка такая, наконец, чертыхаясь, поворачиваю за нужную околицу – и там стоит он, в этих своих шортах и сандалетах. И вот мы идем друг другу навстречу, и это как раз ровно то, чего, пожалуй, действительно не знает “Яндекс”.

В последние годы я стал довольно скептически относиться к его традиционному подходу, который очень условно можно обозначить как “за хороший текст можно всё простить”. Я и сам не раз, набравшись наглости, на правах вечного юноши пенял ему: ой, дались вам эти тексты, а уж тем паче их авторы, ну какая, в самом деле, разница, кто как пишет, плохо ли, хорошо, кому это всё нужно, разве это в жизни главное? Он же до последнего продолжал перетряхивать интернет в поисках изящной словесности.