Истребление персиян

И скитались, пьянея, по русской литературе, как по лесу. Такое это было счастье. Иногда останавливались, осознавая некоторую карикатурность ситуации: два нетрезвых начетчика спорят про книги под водку, анекдот. И снова в дебри.

Вышел. Утро. Солнце по глазам бритвой. В голове муть. Поехал сразу на работу, наслаждаясь послевкусием затянувшегося разговора.

Всё, больше не будет так. Бог есть память.

* * *

Смерть есть, но она неприемлема, с ней невозможно мириться. В его случае – совсем всё по-особенному.

Все, кто вспоминает, вспоминают то, о чем и я пытался в меру сил сказать. Укорененность в культуре. Культурность в высоком каком-то, необыденном смысле. Культура, заменяющая воздух.

У него были больные легкие, он тяжело дышал, и часто – я даже не знаю, хвастаюсь я или нет, – вспоминал строчки из моего короткого необязательного стихотворения: “А ты, любимый, пробуй тебя предавший воздух”.

И это всё – правда, но, если на этом сконцентрироваться, получается неправильный образ. Какой-то получается не от мира сего человек, курьезный чудак, каких много бродит по книгам. Пыль фолиантов, старинные эстампы, вот это вот всё.

А ведь он был как раз от мира сего. Во всём. Живой. И фолианты с эстампами жизни не мешали.

Это, кстати, редкость.

* * *

– Может быть, заедете на неделе?

– Не смогу, простите; может, в следующий вторник?

– А то на выходных, на дачу, на пару дней… Берите с собой, кого захотите. Поболтаем.

Так и не заехал. И не заеду.

Еду часто по Садовому мимо его дома, ищу глазами знакомый подъезд – и не умею верить, что зайти больше не получится.

Зовут – идите. Не бывает никакого “потом”.

Татьяна Савицкая “Твой гений”, или “Ваш автор плохо держит в руках русский язык!”

Высокого юношу с буйной шевелюрой в середине семидесятых ко мне в редакцию привела Наталия Яковлевна Венжер, объяснив, что папа мальчика очень просит дать ему какой-то заработок.

Немудреный журнал для киномехаников “Новые фильмы”, который среди прочего издавало “Союзинформкино”, представлял собой сборник аннотаций ко всей выходящей на экран кинопродукции. Иногда эти аннотации были короткими, а иногда – развернутыми, скорее не аннотациями, а большим рассказом о картине, и тогда материал заказывали автору. Размер “аннотации” зависел от тиража фильма. Но еще и от внушенной нами, редакторами, начальству его значимости (особо мы усердствовали в отношении картин Висконти, Феллини, Фассбиндера и т. п.).

Надо сказать, что контора наша была удивительной по количеству интеллигентных и образованных людей, так что Шуру сразу оценили по достоинству, и он начал много писать – умно, прекрасно, глубоко, не помещаясь, конечно, в заданный формат “для киномехаников”. Редакторы кайфовали (даже несмотря на то, что новый автор всегда, всегда нарушал дедлайн), а вот идиот-директор (он у нас был феерический) на одном из текстов Шуры начертал мне: “Ваш автор плохо держит в руках русский язык!”.

…Мы подружились с полуслова, чуть не в день знакомства отправились в длинную прогулку по Москве и говорили взахлеб… Очень быстро стали закадычными подружками, перезванивались по несколько раз в день, обсуждали всё подряд – фильмы, книги, моду, еду, шубу Шуры с Тишинского рынка, наряд Николы из выкрашенного в терракотовый цвет солдатского исподнего, купленного в Военторге… Ну и, разумеется, обсуждали общих знакомых – посплетничать Шура умел и обожал! Но самым большим удовольствием было вместе посмотреть хороший фильм – и потом слушать Шурин разбор, его собственную концепцию увиденного. Иногда – пленительно завиральную, потому что он потрясающе придумывал за авторов такой глубокий замысел их творения, о котором, уверена, они и не подозревали.

Я понимала, что этот мальчик, которому не было и 20 лет, – явление. Незаурядный мыслитель и философ. Воспитанный бабушкой (мать умерла очень рано), окончивший вечернюю школу экстерном, не поступавший ни в какой вуз, подрабатывавший ответами на письма в “Пионере” и текстами для киномехаников у нас, он был неправдоподобно, не по-здешнему образован, умен и талантлив. Мировая культура давно стала для него обжитой и привычной средой.

Своим знакомым и друзьям я прожужжала про свое “открытие” все уши – и они, к тому моменту знавшие Шуру только по моим рассказам, иронично стали в разговорах со мной называть его “твой гений”. Признание того, что я права, было еще далеко впереди…

Мы жили на противоположных концах Москвы: он – в Текстильщиках (от метро еще на автобусе), я – недалеко от универмага “Москва”. Тем не менее, часто ездили друг к другу в гости. Разок даже выбрались в Питер, и Шура показал мне свой обожаемый город, включая, разумеется, “Сайгон”, Витебский вокзал и всё другое, полагавшееся в те времена в том кругу.

Когда я перебиралась на новую квартиру, Шура трогательно помогал мне. В том числе – замотал веревкой кухонные шкафчики прямо с посудой. Понятно, что в процессе переезда всё побилось, но ход был безупречно нестандартный.