Истребление персиян

Сначала связь с Шурой держится через общих друзей. Пойдем к Шуре, поедем к Шуре, пошли с Шурой в кино. Тебя представляют, приводят, показывают. Сперва не очень понимаешь – в качестве кого, потом проясняется: в качестве того, кто умеет, вернее, начинает уметь, подает надежды, что сможет хорошо писать по-русски. На худой конец – думать и говорить, но лучше писать, конечно. Шура бесконечно выше ценит текст – неважно, короткий или длинный, консервативный или либеральный, – чем всякие там эфиры. Поэтому и с ним самим этих эфиров, записей видео или хотя бы голоса так мало, почти не найти.

Удивительно долго ищу и всё время проскакиваю нужный дом и подъезд со львами. Самое начало нового века. Новоявленный средний класс вообще тогда первым делом пересаживается на машину, смартфонов и навигаторов еще нет, различить номер дома на Садовом кольце на ходу непросто, опаздываю. “Я представил тебя как умного человека, а ты полчаса не можешь найти адрес”, – пеняет Игорь Порошин. Шура не сердится. Трудно вспомнить сердитого Шуру. На самом деле сердиться он умеет, даже гневаться, но это очень отличная от привычного гнева тональность. Она больше похоже на досаду от того, что обещанная выставка оказалась не так хороша, запороли материал. А недовольства от того, что статусного интеллектуала заставили ждать, – такой ерунды невозможно себе вообразить.

Кажется, его дом всегда открыт – городской и позже загородный: “Шура, а давайте я заеду?”, “можно я зайду?”. На самом деле не всегда. Иногда можно прямо сейчас, а иногда: “Давайте в среду или на следующей неделе”. Это не демонстрация занятости. Шура много работает, но совсем не напоказ; когда он просит зайти не сегодня – ощущение, что ему просто захотелось полежать на диване. Иногда, впрочем, так и есть.

Потом ты уже сам приводишь в подъезд со львами других людей, потому что прошло семь, десять, пятнадцать лет. Шура выстраивает отношения надолго. Новых знакомых тоже сперва забавляет, даже если они об этом знают заранее, что к крупному, взрослому, очевидно состоятельному мужчине надо сразу обращаться “Шура”. Впрочем, на “вы” – надолго, а то и навсегда. Хотя это не холодное, отстраняющее “вы”. Скорее балансирующее, восстанавливающее равновесие к этому сразу свойскому “Шура”.

Ты замечаешь, как тщательно отбираешь людей, которых хочешь ему показать. Шура ведь и есть, рассуждая очень неподходящим для него языком, статусный интеллектуал. К нему приводишь лучших, кем сам хотел бы гордиться, или самых близких. Не всегда сходу получается объяснить им, кто он. Чего-то редактор, кого-то консультант, где-то пишет, раньше больше, теперь меньше, на твоих глазах переходит в фейсбук и всё больше остается там. Но в нем есть это свойство и умение коллекционера и знатока старинных монет, куратора музейных отделов или галерей: он знает материал, в нашем случае человеческий, видит ценность и умеет отличать подлинники от подделок.

Он так любит живопись, особенно Италии, особенно Возрождения, что кажется искусствоведом, хотя знаешь от всех (и сам можешь вспомнить), что недавно он много и влиятельно писал про кино. А вот уже и не недавно. Лет-то прошло десять, даже пятнадцать, но иногда он еще пишет по редким случаям. К тому, что он делает сейчас, больше подходит название другого его занятия из девяностых: он был внутренним критиком “Коммерсанта”. Он и есть такой внутренний критик в мире высказывания на русском.

Шура не перегружает собеседника информацией о себе, поэтому, если не испытывать потребности резко и глубоко погружаться в чужую жизнь, его образ складывается постепенно, иногда на протяжении нескольких лет. Он сам откровенно и очень просто рассказывает про свою частную жизнь, без кокетства и умолчаний, но и без вызова и борьбы, полюбившихся в наше время.

Из того, что узнаёшь о нем и его ближнем круге, встает какой-то новый Серебряный век, единственным пропуском в который служат способности владеть русским словом.

С годами начинаешь считать себя частью одной с ним компании – и вдруг на более многолюдном, чем обычно, домашнем собрании понимаешь, что таких компаний, человеческих нитей – несколько, много: позднесоветский интеллигентский Петербург, мир прессы девяностых, недолгой “Русской жизни”, бумажной и сетевой, мир кино, мир литературы, церкви, системных и бессистемных либералов и тут же почвенников, любителей живописи и любителей Италии. Несколько кругов пересекались, несколько человеческих нитей тянулись к нему с разных сторон. Шура плел сеть и сидел в центре, как добродушный паук, который не поедает, а раздает. Впрочем, еда в доме была всегда только самая простая, какая попалась под руку, что-то заказное или какой озаботился кто-нибудь из гостей.

Он удивительно трезво относится к роли делателя королей, вернее, отборщика журналистских принцев, и если, как часто это бывает, угадывает верно, то не рвется записывать это себе в заслугу: “Это вы сами, только сами, по-другому не бывает”.