Истребление персиян

Я туда переехал из Москвы в августе 1976 года, летом поступил в какой-то глубоко не интересовавший меня институт исключительно для того, чтобы жить в Питере. А как там не жить? Там Растрелли, Кваренги, Ринальди; и своды, и арки, и тяжелые чугунные, легкие прозрачные решетки, всегда и везде воздух; и всё колеблется; и шествию теней не видно конца, и звук их шагов пока слышен. А кто-то не тень вовсе, кто-то здравствует. Еще жива Ольга Николаевна Гильдебрандт-Арбенина, вдова Юркуна, многолетнего спутника Кузмина, они всегда ходили втроем. А теперь она ходит одна или не ходит вовсе?

– Давайте это проверим? Пойдем к Ольге в гости, ее хорошо знает Надя, и Настя может позвонить, – говорит Леон.

Он старше меня на 11 лет, ему 29, по моим теперешним и по тогдашним понятиям 75-летней “Нади” он ребенок, но всех называет по первым именам, даже по коротким, и уж точно без отчеств, и в этой фамильярности нет ни бравады, ни хамства, ну, почти нет, скажем аккуратнее, а есть дом, уклад, детская, есть “наш круг”.

Леон – сын академика или, кажется, членкора, не суть, а суть в том, что членкор этот – ученик академика Орбели, тоже Леона, легендарного Леона Абгаровича, физиолога, родного брата другого Орбели, легендарного Иосифа Абгаровича, директора Эрмитажа, отца легендарного Мити Орбели и мужа совсем легендарной Тоти.

Орбели – это полноценный миф новейшего, интеллигентского Ленинграда, последний миф Петербурга, и Леон, в честь Леона Абгаровича названный, в этом мифе с рождения, он в нем свободно и уютно расположился, со знанием дела его обжил и сейчас ведет по нему экскурсию.

– Вот вы уверены, что Иосиф Орбели сатрап, почти как Иосиф Сталин, раз был при нем начальником, многолетним директором Эрмитажа. А вы знаете историю про дворян – в 37-м году, между прочим? Вижу, не знаете. Тогда в Эрмитаже готовили пушкинскую выставку, к столетнему юбилею, и компетентные товарищи пришли принимать ее с вопросом: “Что это у вас, товарищ Орбели, столько дворян работает, несознательных, классово чуждых элементов, скрытых врагов Советской власти? Почему вы их не увольняете?” И знаете, что Иосиф Абгарович ответил? Не знаете, вижу. А Иосиф Абгарович сказал: “Да помилуйте! Какие ж они дворяне? Ну, есть несколько человек, знающих свою родословную с 18-го, а двое – с 17 века. Ну, разве это дворяне? Вот мы, князья Орбели, мы – дворяне, ведем свое происхождение с 12 века, а мать моя – урожденная княжна Аргутинская-Долгорукая. Так что уволить я могу только себя”.

И, пересказав анекдот сорокалетней давности, Леон вздыхает с победоносной безысходностью.

В героическом жесте Орбели – выгородил людей, защитил и спас их от высылки, а, возможно, и смерти, переведя огонь на себя, – он предлагает ценить не героизм, в него еще, поди, поверь, а жест: эх, как сказал, чистое наслаждение. В мифе Орбели им презентуется презентация: картина может быть и фальшаком, но рама-то несомненна; сюжетов множество, подача – единична. В мире сплошных мнимостей, в городе, где туманы-обманы, и всё колеблется, всюду мираж, есть только “эх, как сказал” – одна твердыня, за нее и держись.

Вот Митя Орбели – они с Леоном ровесники, дружили с детства – он умер пять лет назад, не дожив до 25. У него был врожденный порок сердца, на груди вырос горб, чудо, что прожил так долго.

– Как жаль, что вы не застали Митю, – говорит Леон, – вы бы обязательно с ним подружились. Он хоть и занимался биологией, физиологией и разной медициной, но был совсем по части “эх, как сказал”. Вы знаете, что он написал пародию на “Поэму без героя”?

Я обожаю “Поэму”, я ею брежу, она, наконец, издана целиком, ну, не целиком, конечно, в “Решке” и в “Эпилоге” полно цензурных пропусков, но, по крайней мере, есть все три части, они собраны в книжке, напечатаны на бумаге, это только что произошло, а человек, написавший на “Поэму” пародию, умер уже пять лет назад. Где эта пародия? Покажите!

– Я не знаю, где пародия на “Поэму”, – честно признаётся Леон. – Зато я помню пародию на Северянина и на литфондовский Коктебель одновременно. Вот, послушайте.

И Леон, остановившись посреди Литейного, читает:

В кружевах тамариска, невесомо усладных,
Под шуршание моря по соленым камням
Парк серебрянолунный, парк литфонднопрохладный,
Ароматами юга опьяняет меня.
Запах трав и клозета! Абрикоса и дыни!
Яркоцветность Матисса и ажурность Калло!
Я в полыноклозете! Я в клозетополыни!
Терпко-знойное лето! Ах, зачем ты прошло!

Парк литфонднопрохладный густо, гротескно пародиен, как клозетополынь, но читающий эти стихи Леон – строг и элегантен, он – воплощение дендизма, зелено-бледного и немного фрустрированного, а какой еще носят в Ленинграде?