Истребление персиян

Аттическая соль тут была в том, что Лихачев любил не просто мальчиков, а инвалидов. Иван Алексеевич из круга Кузмина и вообще пленительный ленинградский миф, легендарный переводчик и поэт. Это его душераздирающие стихи:

Мертвый Мишенька среди аллеек
Будет поясом притаптывать дорогу,
Мертвый Петечка спешить с венками,
А Володя с подсменой препираться.

Из самого трагического, что сочинили насмешники. Ведь вообще-то он беспощадный остроумец, как и Лев Львович Раков, постоянный герой рыковских рассказов.

Интеллектуал и красавец, которому жена Эйзенхауэра сказала: “Мистер Раков, вы единственный мужчина в СССР, умеющий носить шляпу”, Лев Львович – совсем рядом с Кузминым, он живет в его стихах и дневниковых записях, ему посвящен “Новый Гуль”. И мифу Орбели Раков не чужой, он там и герой, и рассказчик, историю с защищенными в 1937 году дворянами, со слов Ракова, работавшего ученым секретарем в Эрмитаже, мне рассказывала и Н.Я. Только в ее, т. е. в раковской версии у этой истории было продолжение, которое Леон то ли запамятовал, то ли постарался забыть за неприглядностью: оградив сотрудников от власти, Орбели вскоре, чем-то раздраженный, сильно раскричался, пообещав затравить их собаками, что не было “эх, как сказал”, никакой метафоры: страшные псы бегали ночью по первому этажу Эрмитажа, защищая музей от воров. Так что сатрап был все-таки Иосиф Абгарович, не как Иосиф Виссарионович, конечно, но как Кирила Петрович Троекуров, в лучших русских сатрапских традициях.

Надо сложить в кучку воспоминания о Рыковой. Но сначала закончу с коммерсантовской статьей. Там еще было такое:

На глазах исчезающее прошлое можно было реконструировать по ее речи. Человек редкого ума и образованности, она не доверяла всему абсолютному и беспрестанно утверждала всё относительное, с одинаковой, почти пародийной страстью и в то же время ласковой, примирительной беспомощностью восклицая: “я ненавижу пошехонский сыр”, или “я ненавижу динамичную живопись”, или “я ненавижу русскую идею”.

Почти всегда безобидная, ненависть у нее была неизменно торжественной: “Золотой хоругвью пронести / Можно человеческую злобу” – описывала она свои чувства к победившей советской власти в стихотворении конца двадцатых годов. Русскую идею она и в самом деле не жаловала, как, впрочем, и динамику в живописи, “обожая” любую статику: кватроченто и леонардесок, “Юдифь” Джорджоне и “Святую Агату” Луини, которая “с таким равнодушием глядит на свои отрезанные груди”, авангард двадцатых и особенно сюрреалистов, вообще всё с некоторым сдвигом, всё метафизичное и двусмысленное или даже просто похабное – то, что сейчас любят многие, совсем иначе, впрочем. Но разницу объяснить невозможно: это умерло вместе с Рыковой.

Про русскую идею скажу подробнее. Ее в поэзии, от Пушкина до символистов и дальше, она любила как стихи – и ненавидела как идею. То, что хорошо в искусстве, плохо в политике, и наоборот – Надежда Януарьевна страстно исходила из этой максимы.

Главное тут – страстность. Про нее у Рыковой есть чудесный рассказ, не раз мною от нее слышанный. Летом 1924 года она гостила у Волошина в Коктебеле, где в это время собрались Брюсов с Адалис, Остроумова-Лебедева, Андрей Белый, другие прекрасные люди, – единственный рыковский мемуар, который она записала по просьбе музея Волошина, иначе бы он сохранился только в памяти ее собеседников, а так есть собственное письменное свидетельство Надежды Януарьевны: