Истребление персиян

Жара была добросовестная. Но позади, над плоскогорьем, с которого теперь стартуют планеристы, начали собираться основательные лиловые тучи. Гроза напустилась на нас, когда мы еще не дошли до перевала. Все порассыпались, кто куда. Я попала с пятью-шестью случайными спутниками в шалаш болгарского виноградаря. Было тесно и не так уж сухо: дождь подмачивал сквозь щели. Наконец, понемногу стало стихать. Появились на небе голубые полосы и прогалины, сухая намокшая полынь запахла очень сильно, каким-то привычным и в то же время особенным запахом – для меня это запах счастья. В это время перед нами возник (именно возник) Максимилиан Волошин. Он, как заботливый пастух, пошел собирать разбредшееся стадо своих гостей, заглядывал в шалаши, под кусты. Заглянул и к нам. Я увидела снизу вверх его волосатую голую руку с длинной жердью-чаталом, обнаженный торс, мифологическую голову на только что вымытом, еще облачном и уже голубом небе. Да, это был действительно genius loci – домовой, леший. Великий пан Коктебеля. И всегда, припоминая Максимилиана Александровича, я прежде всего вижу и ощущаю это: шалаш, послегрозовой воздух, сухую намокшую полынь и голову, кудлатую, бородатую, глазастую, а в глазах немного беспокойства (“как тут, у вас?”) и много смеха (“вот как у нас, в Коктебеле, бывает!”).

Обе эти сценки, конечно, зарифмованы: природная и словесная гроза, и там и там громы-молнии, да заботливый пастух, собирающий свое стадо, и обе сценки – из исчезнувшего напрочь мира. Нет его. Но Европу против России я бы сейчас пытался формулировать так же – как металлическую и каменную культуру против деревянной, как сушь против сырости, как отмериванье и разграниченье против безмерностей и безграничностей, как относительность против абсолютности, я б искал таких же определений, тех же “эх, как сказал”, но столь точных бы не нашел. И мне бы не пришло в голову, что этому я научился у Н.Я., просто с ней разговаривая, как и тому, что металлическая и каменная культура ничем не лучше деревянной, и сушь не лучше сырости. Страстность переворачивает любую конструкцию, страстно ненавидимое – уже почти любимое. Таким переворачиваниям я тоже у нее научился – свободе, в сущности.

– Не надо бояться противоречий, – говорила мне Рыкова. – Только глупые люди их боятся и во всём ищут целокупности.

Из этого не следует, что она из западницы превратилась в почвенницу – ничуть, она была убежденной, твердокаменной и цельнометаллической западницей, но она всё понимала про почвенность, она с ней чувственно сжилась и сроднилась, она ее яростно, ненавистно обожала.

Свои кульбиты происходили и в политике. Главным в наших беседах был ее “переход на позиции”, как она сама его называла. Морок какой-то. Как так случилось, что уже взрослая, очень умная, из культурной дворянской семьи девушка, к тому же крымчанка, заставшая белое движение у себя под домом и ненавидевшая большевиков до судорог, как так случилось, что она вдруг в них уверовала, причем взахлеб? И дошла в этом черт-те до чего. Надежда Януарьевна рассказывала, как в лагере, куда она угодила во время войны, подружилась с врачом из Киева, хорошей женщиной, гораздо более простой, чем сама Н.Я., с детства образованная, знавшая пять языков, общавшаяся с самыми умными и вдохновенными современниками и так далее, и тому подобное. Но ничто ни от ничего не уберегает, ни от каких, стоеросовых и забубенных общих мест, и Надежда Януарьевна как-то горячо сказала новой подруге: “Я вот уверена, что его обманывают, убеждена, что он многого не знает”. Подруга застыла в потрясении: “А знаете, они правильно вас посадили. Если вы в этом уверены и даже убеждены, то так вам и надо”.