Исцеление водой

Перед нами – бескрайняя водная гладь. Обрывки света, пробивающиеся сквозь небо, похожи на разбитое стекло. Он целует меня в висок, касается губами моих влажных волос, верхушки уха.

Почему мне вдруг так хочется заплакать? Или это потому, что на меня сразу, одним махом, свалилось все то, о чем я так мечтала? Я сжимаю ладонью его колено – хоть какой-то контакт, что я способна контролировать. Сейчас мне все на свете – целую вселенную – хочется удержать в своих руках.

Это его: «Все хорошо?» – которое он произносит снова и снова, становится для нашего свидания рефреном. Со мною Ллеу подчеркнуто нежен. Оказывается, я могу быть еще и чем-то неведомым, необычайным, с чем следует обращаться с осторожностью и опаской.

Я вспоминаю о бывавших у нас женщинах и о тех вещах, что они рассказывали и что не было предназначено для моих ушей. Думаю о вытягивающихся, словно при беге, мышцах в своих ногах. Все мое тело подвижно, руки извиваются, выгибается тело. И от этих незамысловатых вроде бы движений я чувствую изумительную радость!

Мне вдруг становится неловко за свои грязные ногти на руках, за шершавые грубые пятки. Хотя, в конце концов, сейчас, во влажной и соленой темноте ночи, это совсем не важно.

Первое, что возникает у меня в мыслях в наступившей после тишине: «Я выжила!» Это моя маленькая и в то же время значительная победа. Моя жажда прикосновений вовсю раззадорена, однако Ллеу откатывается спиной на песок и отнимает от меня руки.

Кинг всегда внушал, что, если к нам заявятся мужчины, для всех нас это будет означать, что дом спалят дотла, а наша кровь обагрит берег, смешается с водой в бассейне. Теперь же мне кажется, что наши родители в своей любви к нам, детям, в вечном страхе за нас, должно быть, просто сильно ошибались. Просто они постарели, их души успели увянуть. И это не их вина. Волна сожаления во мне, впрочем, сразу же стихает, я словно разом все постигаю, наполняясь великодушием. Как будто больше уже ничего плохого не может с нами случиться.

И тем не менее, когда я возвращаюсь к себе в ванную и обнаруживается, что мое белое хлопковое белье в крови, меня охватывает страх, что я умираю. И это совершенно непропорционально испытываемой сейчас боли, которая в общем-то пренебрежимо мала. Мне не с кем этим поделиться, не у кого спросить – и потому я перебираю мысленно все прочие симптомы, разглядывая кожу на тыльной стороне ладоней, белки глаз. Там, где он вскользь, так что я даже не могла встретиться с ним взглядом, притрагивался ко мне руками – на ключице, на плечах и щеке, – не видно никаких следов. Вскоре кровотечение заканчивается, и я предположительно делаю вывод, что на данный момент я вне опасности, даже при том, что в зеркале кажусь очень бледной.

Вот у меня была самая что ни на есть тесная близость – и вот ее снова нет. Лишь влажная тяжесть его отсутствия. Внезапно я чувствую себя еще более одинокой, чем прежде, и острый укол этого одиночества куда хуже настоящей боли. Принимаюсь проигрывать в голове случившееся. Вспоминаю каждое малейшее движение его тела, думая о том, что даже в испытанной мною боли было нечто знакомое и необходимое. Медленно, по кусочкам соединяю все воедино. Мой анализ, конечно же, совсем не полный, в нем слишком много зияет пробелов. На мгновение у меня вспыхивает мысль порасспросить сестер. Но тут же, с глубоким и пьянящим страхом, я вдруг понимаю, что по этой части я их превзошла. У меня теперь есть знание, коего нет у них.

Единственное, что я знаю без каких-либо сомнений, что Ллеу сильнее, чем проявлял себя до сих пор. И гораздо сильнее меня. Хотя до этого – во временно́м окошке между смертью Кинга и появлением Ллеу, в этот свободный от мужчин промежуток – я здесь была сильнее всех. И на миг я чувствую себя точно ограбленной.

Стоит мне выйти из ванной и подойти к кровати, я понимаю, что с Грейс в соседней комнате творится что-то жуткое. Сквозь стену доносятся стоны умирающего животного, крики птицы, попавшейся в силки. На миг мне делается страшно, я боюсь сходить и узнать, что происходит, но потом напоминаю себе, что она моя сестра, что ее жизнь – и моя жизнь. И пусть даже дверь Грейс для меня давно закрыта и мы можем позволить друг другу лишь небольшие нежности, старательно скрывая их от всех, потому что мать считает их недопустимыми, – я все же с силой толкаю дверь, покуда она не открывается. Сестра сидит на полу, сложившись пополам и привалясь к кровати. Постель у нее чуть не вся мокрая, с ярко-красными разводами. У нее начались роды. Грейс оскаливается на меня, и я понимаю, что должна бежать за помощью.