Иствикские ведьмы

– По-моему, – сказала Сьюки, по-прежнему кокетливо, – ты несколько преувеличиваешь мои достоинства. Я ведь тоже могу разозлить. – Сьюки хотела сказать этим, что она не из тех, кто будет под него ложиться по первому зову и вытаскивать его из-под кого-то. Хотя он был такой печальный и обессиленный, что она действительно почувствовала, как в ней шевельнулось что-то, свойственное женам. Таких мужчин много – как сутулы их плечи, когда они встают со стула, как они неловко, со смущенными лицами надевают и снимают брюки, как послушно сбривают ежедневно щетину с лиц и выходят на белый свет, чтобы заработать денег.

– У меня голова кружится от того, что я вижу, – Клайд нежно ласкал ее крепкие груди, плоский втянутый живот. – Ты похожа на скалу. Мне хочется прыгнуть.

– Пожалуйста, не прыгай, – сказала Сьюки, прислушиваясь: кажется, один из детей, младший, заворочался в кровати. Домик был таким маленьким, ночью они как будто все держались за руки через покрытые обоями стены.

Клайд уснул, положив ладонь ей на живот, и ей пришлось поднять его тяжелую руку – его легкое похрапывание прервалось, затем возобновилось, – чтобы сползти с откачнувшейся кровати. Она попыталась опять пописать, но ничего не получилось, взяла ночную рубашку и халат, висевшие на двери ванной, и пошла проведать малыша. Его одеяло было скинуто на пол в тревоге ночных кошмаров. Опять оказавшись в постели, Сьюки усыпляла себя, летя в воображении к старой усадьбе Леноксов – к теннису, в который они теперь могли играть всю зиму, потому что Даррил расточительно установил большой, наполненный теплым воздухом купол; и к напиткам, которые Фидель будет им подавать после еды, с цветными включениями лайма, вишен, мяты и пимента; и как их глаза, смех и болтовня будут сплетаться, словно влажные круги, оставленные их стаканами на стеклянном столе в огромной комнате Даррила, где собирает пыль поп-арт. Здесь эти женщины были свободны, отдыхая от несвеже пахнущей жизни, храпящей рядом с ними. Когда Сьюки заснула, ей снилась еще одна женщина, Фелисия Гэбриел, ее возбужденное треугольное лицо говорило и говорило, приближаясь, становилось все злее, конец языка был оттенка пимента и болтался с неустанным, ровным, негодованием за зубами, теперь он дрожал между зубов, касаясь Сьюки там и тут; может быть, и не следовало говорить это, но он действительно ощущался; кто сказал, что является естественным, а что нет. Все существующее должно быть естественным; никто не смотрит, никто, о, такой упорный, быстрый, маленький красный кончик, такой нежный, такой умелый. Сьюки ненадолго проснулась и ощутила, что оргазм, который не смог дать ей Клайд, пыталась вызвать явившаяся во сне Фелисия. Сьюки закончила попытку левой рукой, не в такт храпу Клайда. Крошечная изогнутая тень летучей мыши прошлась по луне, и это Сьюки тоже сочла утешением, мысль о чем-нибудь, что бодрствовало помимо ее сознания, – как поздний ночной трамвай, что со скрежетом огибал далекий невидимый угол в ночи, там, где она жила в детстве, в штате Нью-Йорк, в маленьком кирпичном городке, похожем на ноготь на конце длинного ледяного озера.

Любовь Сьюки заставила Клайда больше пить; пьяным он мог расслабиться и погрузиться в мерзость желания. Теперь в нем сидел зверь и грыз его изнутри, это было что-то вроде общения, беседы. То, что он когда-то так же желал Фелисию, повергало его в отчаяние безнадежности. К несчастью, он был скептиком. С семи лет не верил в Бога, с десяти в патриотизм, с четырнадцати – в искусство, с тех пор, как осознал, что никогда не станет Бетховеном, Пикассо или Шекспиром. Его любимыми авторами были великие провидцы – Ницше, Юм, Гиббон, безжалостные, торжествующие ясные умы. Он все больше и больше забывался где-то между третьим и четвертым стаканом виски, не в состоянии вспомнить на следующее утро, какую книгу держал на коленях, с каких собраний возвращалась Фелисия, когда она легла спать, как он двигался по комнатам дома, который казался громадной и хрупкой оболочкой теперь, когда уехали Дженифер и Кристофер. Движение транспорта сотрясало улицу Людовика, в унисон бессмысленным толчкам крови в сердце Клайда. В своем одиноком оцепенении пьянства и желания он достал с дальней запыленной полки Лукреция, оставшегося со времен учебы в колледже, всего исписанного между строк переводами, сделанными им самим, прилежным, полным надежд. Nil igitur mors est ad nos neque pertinet hilum, quandoquidem natura animi mortalis habetur [35].

Он перелистал изящную тонкую книжку, голубой корешок вытерся добела в тех местах, где его влажные руки юноши держали ее множество раз. Он напрасно искал тот раздел, где описывается отклонение атомов, это случайное неопределенное отклонение, которое усложняет дело, и все, таким образом, через накапливающиеся противоречия, включая мужчин с их удивительной свободой, начинает существовать; если бы не было этого отклонения, все атомы упали бы вниз через inane profandum [36], как капли дождя.