Ита Гайне

Дальше пошло уже легче спускаться по этой лестнице, но не желая совсем упасть — считала нужным служить. Однако везде, на каждом месте имела любовника, так как без этого жить не могла. Людьми она не брезгала, и в числе ее избранных бывали солдаты и полковые писаря, лавочный приказчик и дворник, старик хозяин и молоденькие мальчики. К одному поляку она серьезно привязалась, прижила с ним ребенка, и оттуда уже началась ее жизнь кормилицы, когда она с ним порвала. За последние восемь лет — ей шел уже тридцать пятый год — она нарочно уже рожала четыре раза, ужасно полюбив сладкую, по ее описанию, жизнь кормилицы, живущей в холе и довольстве. О детях своих, которых даже и любила, она мало задумывалась; все они в свое время были розданы или, как она говорила, помещены у хороших женщин, где и поумирали. Каждый год она их искренно оплакивала, и на следующий повторялось то же, так как иначе она уже не могла жить.

Ита, пораженная, слушала ее, думая, что перед ней чудовище. Гитель, заметив впечатление, которое произвел ее рассказ, произнесла:

— Во всем, что я рассказала вам, ничего ужасного. Вы так мало знаете жизнь, что вас может испугать полет мухи. А между тем я вовсе не была такой до свадьбы. Я была самая скромная честная и добрая девушка в своем городе. Жизнь ужасна, вот что. Подождите, вы еще не умерли. Знаете ли вы, что будет с вами через десять лет?

Ита ничего не ответила, испуганная убежденным тоном этой женщины. Разве она, Ита, теперь та самая девочка, которая когда-то с гордостью гуляла со своим отцом под руку в праздничный день?

Они уже входили в ту часть города, которая называлась окраиной. Все здесь говорило о другой жизни. Начиная от фонарей и кончая низенькими домами и немощеной улицей, окраина напоминала заброшенный в глуши городок, никогда не знавший культуры.

— Вот оно, кладбище наших детей, — шутливо произнесла Гитель, — посмотрите какое огромное.

— Ах, не говорите так ради Бога! — мрачно воскликнула Ита, беспокойно и со страхом озираясь. — Ведь это в самом деле похоже на кладбище.

К ним подходили две женщины с детьми на руках. Ита и Гитель узнали в них кормилиц, виденных у Розы на прошлой неделе. Обе были еще молоды, и в их взволнованных лицах ясно сквозило, что они только начали проходить ту тяжелую школу, которая вырабатывает чудовищ-женщин, умеющих весело и равнодушно относиться к судьбе своих детей — как Гитель.

— Я еще и недели не служу, — начала первая свои жалобы, после приветствия, и на молодом лице ее было загадочное выражение: не то досада, что нужно хлопотать, не то досада против ребенка; — но уже столько имею неприятностей с моей кормилицей, которой отдала девочку, что у меня вся жизнь отравлена. Она потребовала за месяц вперед, я ей дала; дала четыре фунта сахару, белье, чай и после всего, представьте себе, она вдруг является ко мне с новостью, что за такие деньги не может держать ребенка. Зачем же она взялась, я вас спрашиваю, я ведь могла другую найти. Что мне теперь делать? Можно ли подать на нее, не знаете? Я думала подать. При том, если бы вы видели, что сделалось с девочкой у этой твари. Она почернела, как уголь, от грязи, похудела, сделалась сонной какой-то. Просто сердце мое разрывается глядеть на нее.

Она хотела заплакать, но удержалась и постаралась придать себе бодрый вид. Шедшая с ней толкнула ее и сказала:

— День не стоит, эти женщины тебе не помогут. Пойдем и поищем. Как-нибудь да устроимся.

Все пошли вместе, разговаривая. Ита расспрашивала о подробностях, чтобы не попасться, как дурочка.

Подле одного дома они, расстались. Первые две пошли дальше, а Ита и Гитель остановились у ворот большого пустынного двора, где по краям, как наросты, ютились отдельные низенькие флигельки, грязные и покривившиеся. В конце двора стояли повозки и биндюги, и между ними, в поисках за кормом, бродили коровы и лошади, не вышедшие на биржу. Около стены две большие черные собаки, приподняв морды, дико лаяли на кошку, не сводившую с них глаз.

У ворот стояла девушка и равнодушно смотрела на пришедших. Ита спросила у нее квартиру Шейны, бравшей детей на вскормление. Девушка указала рукой и отвернулась. Ита и Гитель вошли во двор и, внимательно поискав, нашли квартиру. Дверь в нее была открыта; оттуда неслись странные звуки, точно кричал котенок, которого придушили.

Ита задрожала от этого жалобного голоса. Неужели там убивают ребенка? Почему никто не вмешается? Разве соседям ничего не слышно? И ей вдруг показалось, что она, как в зеркале, увидела будущее своего мальчика.

Мрачная, сопровождаемая Гитель, которая восхититительно чувствовала себя на этом дворе, будто он напоминал ей двор, в котором прошло ее детство. Ита зашла в комнату и остановилась, пораженная тем, что увидела. На полу, нечистом от нанесенной грязи, в тряпочках, едва покрывавших тельце, извиваясь, как червяк, ползал голоногий ребенок и жалобно кричал. В комнате не было ни души. Предоставленный себе, уже давно некормленный, он монотонно повизгивал и так посинел от холода, что не видно было струпьев и ранок на его лице.