Итальянец

— Отец, — отвечал Вивальди, — наверное, вы никогда не любили, иначе воздержались бы от бессмысленных ухищрений, предназначенных сбить влюбленного с пути или сломить его волю. Неужто вы полагаете, будто безымянный советчик мог повлиять на меня более, нежели мое сердце; неужто думаете, будто меня можно запугать низкими уловками и вынудить отказаться от предмета моей привязанности?

— Я был убежден, — возразил исповедник, — что совет незаинтересованного незнакомца будет иметь для тебя некоторое значение, но особенно я надеялся, что поведение осведомленного обо всем таинственного встречного вызовет в таком человеке, как ты, ужас; именно так я пытался использовать твою главную слабость.

— Что вы называете моей главной слабостью? — вспыхнув, спросил Вивальди.

— Чувствительность, которая располагает твою душу к суеверию, — заявил Скедони.

— Что я слышу! Монах называет суеверие слабостью! — изумился Вивальди. — Пусть так, но когда именно выказал я подобную слабость?

— Ты забыл разговор, когда мы рассуждали с тобой о невидимых духах?

Вивальди поразила интонация, с какой монах задал этот вопрос: Скедони никогда еще к нему так не обращался; он взглянул на исповедника пристальнее, как будто желая увериться, он ли это сказал. Скедони не сводил с юноши глаз и вновь повторил, медленно и раздельно:

— Неужто ты забыл этот наш разговор?

— Нет, не забыл, — отозвался Вивальди, — однако не припомню, что высказывал тогда мнение, оправдывающее ваш вывод.

— Изложенные тобой взгляды, — заметил Скедони, — опирались на разум, однако пылкость твоего воображения была более чем очевидна, а разве пылкое воображение склонно доверять трезвой рассудительности, а не непосредственному свидетельству чувств? Воображение не способно по доброй воле приковать себя к пресным земным истинам, но, страстно желая расширить свои возможности и вкусить ему одному доступные восторги, воспаряет в поисках новых чудес в мир, созданный им самим!

Вивальди покраснел, услышав этот укор и осознав его справедливость; он был поражен тем, что Скедони так хорошо понял природу его души; тогда как сам он, никогда не позволявший смутным догадкам относительно предмета, затронутого исповедником, превращаться в прочную уверенность, даже не подозревал о собственных внутренних наклонностях.

— Признаю справедливость вашего замечания, — сказал Вивальди, — в той мере, в какой это касается меня самого. Занимает меня, однако, предмет куда менее отвлеченный, разъяснению которого свидетельство моих чувств способствовало мало. Кому принадлежит окровавленное одеяние, обнаруженное мной в развалинах Палуцци, и что сталось с тем, кто его носил?

По лицу Скедони пробежала тень растерянности.

— Что за одеяние? — недоуменно спросил он.

— По всей видимости, бывший владелец этого платья погиб насильственной смертью, — ответил Вивальди. — Я нашел его там, где нередко появлялся ваш признанный сообщник, монах Никола.

При этих словах Вивальди взглянул на отца Николу, к которому было теперь приковано внимание всех присутствующих.

— Это одеяние принадлежало мне, — произнес монах.

— Вам? В том виде, в каком оно было? — воскликнул Вивальди. — Пропитанное запекшейся кровью?

— Это одеяние принадлежало мне, — повторил Никола. — А за кровь я должен благодарить вас: я был ранен вашим пистолетом.

Вивальди потрясла столь очевидная увертка.

— У меня не было пистолета, — возразил он, — шпага была моим единственным оружием.

— Подумайте минутку! — попытался остановить его монах.

— Повторяю, никакого огнестрельного оружия при мне не было!

— Пускай отец Скедони скажет, — настаивал монах, — был я ранен выстрелом из пистолета или же нет.

— Какое право ты имеешь теперь ко мне обращаться? — проговорил Скедони. — Чего ради должен я опровергать подозрения, которые могут обречь тебя на то же состояние, в какое ты вверг меня!

— Вини в этом свои собственные преступления, — жестко отрезал Никола. — Я только исполнил свой долг, и дело вполне могло обойтись без меня благодаря священнику, которому Спалатро исповедался перед смертью.

— Не хотел бы я иметь на совести исполнение подобного долга, — вмешался Вивальди. — Вашими стараниями ваш бывший друг приговорен к смерти, и вы же принудили меня стать пособником гибели моего ближнего.

— Ты, как и я, причастен к убийству убийцы, — ответил монах. — Он отнял чужую жизнь и потому достоин лишиться своей. Если, однако, тебя утешит мысль, что ты мало способствовал гибели ближнего, я сейчас же тебе это докажу. Можно было иным путем, помимо свидетельства Ансальдо, подтвердить, что Скедони на самом деле — граф ди Бруно, но я об этом не знал, когда велел тебе вызвать исповедника на заседание трибунала.

— Если бы ты раньше в этом признался, — сказал Вивальди, — твое утверждение было бы более правдоподобным. Сейчас я вижу только, что ты хочешь добиться моего молчания и пытаешься помешать мне обратить против тебя твои же собственные слова, а именно: человек, убивший другого, сам заслуживает смерти… Так кому принадлежали те окровавленные одежды?