Итальянская новелла ХХ века

— Война, тетя, началась война! — кричал я каждый полдень, радостно топая ногами в огромной кухне на самом верху, которая возвышалась над всеми соседними домишками.

Однажды Франкович доверительно поведал мне, что его родные собираются уехать в Швейцарию: там сейчас куда безопаснее. Все мои друзья рассказывали о приготовлениях к отъезду. Соседский мальчишка сказал, что австрийцы сровняют Горицию с землей, а всех жителей отправят в Вену и запрут в холодных палатках, посреди «огромного, как равнина» парка; белокурый приятель повторял слова своего отца, что всем нужно ехать в Италию и сражаться за родину, а сын электрика добавлял, что, если мы не успеем вовремя удрать, австрияки интернируют нас в Галиции, в горах, и оставят там умирать с голоду. Но большинство ребят было уверено, что, едва начнется война, итальянцы тут же захватят город. Дома я с жаром пересказывал дедушке и всем остальным родичам эти толки и был счастлив, что стал почти вровень с ними, что меня слушают вполне серьезно, без той снисходительной улыбки, которой взрослые обычно встречают слова маленьких. А в доме тоже говорили только о войне. Но говорили о ней как-то странно. Я никак не мог понять, почему они боятся войны, почему полуденный залп, приводивший меня в такое возбуждение, заставлял их бледнеть от страха.

Оба дяди боялись, что их призовут, а дядюшка Одоардо даже говорил: «Чем воевать в России, я лучше перейду границу и надену серо-зеленую шинель».

Они все нападали на дедушку, который «ради лишней сделки готов был погубить всю семью». Тетушка Бенедетта умоляла всех угомониться, но сама собиралась любой ценой уехать во Флоренцию «к Маргерите, пока не минует опасность».

Лишь дедушка сохранял полное спокойствие.

— Вот увидите, ничего не произойдет. Но уж если это и случится, австрийцы отступят в горы, а город немедля займут итальянцы. Гориция не станет линией фронта.

А пока что в городе было полно солдат. Каждый день прибывал новый полк, под грохот барабанов проходил строем по Корсо и занимал отведенную ему казарму. Даже многие церкви были заняты под казармы, а прямо за нашим домом, на нынешней площади Баттисти, в здании, где прежде помещалось Гимнастическое общество, расположилась на постой рота хорватов. Из кухни я часто видел, как они толпятся во дворе. Казалось, будто они здесь днюют и ночуют и в дом никто из них вообще не заходит.

По улицам разгуливали одни офицеры; они сердито стучали кулаком по столикам кафе и приглашали местных «мулаток» выпить с ними за компанию. Подвыпив, они начинали хохотать, и вместе с ними смеялись и мулатки. Один из офицеров был другом нашей семьи и часто заходил к нам. Он сажал меня на колени и, хмуря лицо, грозился:

— Смотри, маленький итальяшка! Если твоя страна объявит нам войну, я возьму тебя в плен.

Я знал, что он шутит, и смело отвечал:

— А я убегу, но сначала убью тебя и знамя полка унесу.

Однажды я услышал, как он напевал в гостиной:

— На мосту, на мосту Риальто
Водрузим мы Италии знамя,
И ты будешь, Триест, за нами.

Я не впервые слышал эту песню. Мои друзья не раз пели отдельные куплеты, а двоюродная сестра знала ее всю наизусть. Не могу объяснить почему, но при звуках этой песни у меня на глаза навертывались слезы, словно в ней пелось о несчастных влюбленных, Но теперь слова «на мосту, на мосту Риальто водрузим мы Италии знамя» не только взволновали меня, но посеяли в душе неразрешимые сомнения.

Наступило 24 мая. О том, что происходило накануне, я почти не помню, кроме унылого равномерного дождя, заглушившего в полдень грохот залпа.

На рассвете 24-го нас разбудили шум и крики солдат, расквартированных в здании бывшего Гимнастического общества. Дядюшка Одоардо отправился посмотреть, что случилось. Тетушка Бенедетта и Луссия подошли к окну. Внизу о чем-то оживленно спорили женщины. Тетушка до хрипоты звала их, но никто не обращал на нее внимания. Наконец вернулся дядюшка Одоардо, он с криком набросился на дедушку, назвал погубителем всей семьи и сказал, что объявлена война.

— Рад теперь, доволен? О, господи, о, господи! Но тебе, видно, этого мало! Для полного счастья тебе не хватает, чтобы меня и Эрнесто призвали и отправили в Польшу. Ты, австрияк!

Все бросились к окнам. Не знаю, что они надеялись увидеть, но я тоже влез на стул и припал к стеклу.

На улице было полно народу; солдаты сели в грузовик и поехали. Толпа, в которой преобладали женщины, провожала их без единого цветка или хлопка.

— Куда их, черт побери, везут?! — громко, но словно обращаясь к самому себе, воскликнул дедушка.

— В Градиску, в Браццано, — ответили ему из соседних окон. — Ночью итальянцы перешли границу.

Тут оба мои дядюшки растрогались.

— Я же вам говорил! — воскликнул дедушка. — Каких-нибудь два дня — и здесь будет Италия.

— Значит, в долине уже сражаются? — спросил дядюшка Одоардо.

— Сражаются, конечно, сражаются, — ответил господин со второго этажа. — Часа в четыре ночи я сам видел в темноте огни вдоль траншей.