Итальянская новелла ХХ века

— Нет еще. — Она смотрела на меня серьезно, а я целовал ее.

Ванда становилась все бледней, все рассеянней и беспокойней.

— Ты слишком устаешь от домашних хлопот, — говорил я. — Так ты долго не выдержишь.

Однажды вечером она сказала:

— Но если ты меня так любить, почему не попробуешь поглубже заглянуть ко мне в душу? Я жду этого, чтобы открыть свой секрет.

— Я все знаю о тебе, ты как воздух, которым я дышу. Я знаю тебя, как открытую книгу, — отвечал я.

— О, глупыш, — сказала она, и в ее голосе прозвучали одновременно и любовь и скорбь, которые мне суждено было потом припомнить.

Мы стояли, опершись о перила; дул ветер, и парк был затянут туманом, в котором терялись два ряда фонарей. Река казалась живой черной массой, которая надвигалась из-под аркад, откуда доносился непрестанный гул воды, бьющейся в устои моста.

Ванда сказала:

— Это наваждение. Ты все время говоришь: я знаю, я знаю. Ничего ты не знаешь — вот что. Почему я блондинка? Я не должна быть блондинкой. Знаешь ты это?

— Ты блондинка, потому что блондинка, — сказал я.

— У меня не должно быть белокурых волос. Это наваждение какое-то. Я тебя люблю. А почему я тебя люблю? Ты, конечно, это знаешь — ну-ка, объясни. Почему? Я не знаю этого. Знаю только, что люблю, а почему — понять не могу.

Она была странно спокойна, смятенными были лишь ее слова.

— Ты, разумеется, все знаешь, — повторила она. — Знаешь и то, что река впадает в море. Но ты не знаешь, что я никогда не видела моря. Да, да, мне двадцать лет, а я никогда не видела моря и даже на поезде никогда не ездила. Это ты знаешь?

— Глупышка, — сказал я. — Так это и есть твой секрет?

Она подперла голову обеими руками, облокотившись на парапет, и сказала:

— Теперь ты думаешь, что это и есть секрет. Просто наваждение.

Я обнял Ванду за плечи и, повернув ее лицо к себе, увидел, что она плачет. Я вытер пальцем одну слезу и смочил ей губы.

— Попробуй, — сказал я, — море такое же соленое.

И поцеловал ее в щеку.

— В воскресенье мы поедем к морю. Поедем на поезде. К вечеру мы успеем вернуться. Для отца ты придумаешь объяснение.

— Этого не нужно, — ответила она медленно, глядя прямо перед собой на реку. — Отец уехал и не скоро вернется.

— Он поехал к родным?

— Да, — ответила она.

Когда я провожал Ванду домой, она, сойдя с моста, посмотрела на статуи и сказала:

— Что тут делает Весна в такое время года? Это ты знаешь?

Она ласково толкнула меня в грудь, прежде чем протянуть мне губы, но глаза ее были полны слез. Я вытер их платком.

В эту ночь мама разбудила меня, войдя в мою комнату.

— Я пришла посмотреть, закрыто ли у тебя окно, — сказала она. — Слышишь, какая буря?

Лил проливной дождь, и потоки воды с силой били в стекла.

Уходя, мать сказала:

— Завтра река вздуется.

Утром яркое солнце встало над мостом; улицы и фасады домов были омыты тем свежим воздухом, который приходит на смену буре. Вода в реке поднялась до окон ювелирных лавок; на них были спущены железные шторы.

Я ждал Ванду, но она не пришла; я прошелся по рынку, но не встретил ее; когда я подумал, что накануне вечером было свежо и она простудилась, я решил пойти к ней домой.

Я постучал; мне открыла немолодая худая женщина в пенсне; на ней был выцветший голубой халат; она вытирала тряпкой какую-то кухонную посуду.

— Ванды нет дома, — сказала она мне грубовато и с раздражением, — Она, видно, ушла из дому спозаранку. За ней два раза приходил санитар, а ее все нет.

— Почему санитар? — спросил я.

— У ее отца был очень сильный припадок, кажется, что на этот раз…

Я все еще стоял на пороге, растерянный, у меня достало духу лишь спросить:

— Ее отец болен?

Женщина спросила:

— А вы не из полиции?

— Нет, — сказал я. — Я друг.

— Ах, извините, а то они почти каждый день приходят. Ведь отец Ванды сошел с ума три месяца назад после того, как его уволили с работы за то, что он еврей. Он обезумел от отчаяния.

— А Ванда? — спросил я.

— Не представляю себе, куда она могла уйти, — ответила женщина. — Может быть, попросить у кого-нибудь взаймы. Понимаете, мы ей помогаем как можем, ведь она тоже потеряла работу, но мы и сами в золоте не купаемся.

Два дня спустя далеко, близ самого устья, река выбросила тело Ванды.

Мое сердце — на мосту Мильвио

Жаклина

Я жил в Риме с февраля, сейчас уже наступил май, а мое знакомство с городом все еще ограничивалось только его центром, его развалинами, некоторыми виллами и музеями. Тибр, который я любил, был лишь частью реки возле острова Тиберина, мысль подняться вверх по течению ничуть меня не прельщала; и виа Фламиниа заканчивалась для меня возле стадиона, горизонтом же мне служили места, где маячили две статуи: желто-красная — Мазетти и голубая — Пиолы. Мост Мильвио вызывал в моей памяти имена Максенция и Константина, а говоря еще точнее — аретинские фрески Пьеро делла Франческа: я открыл их для себя в двадцать лет, и они показались мне, в то время невежественному юнцу, солнечным лучом. И фрескам этим суждено было не раз поражать меня в самые памятные периоды моей жизни, связанные между собой тонкой нитью событий.