Итальянская новелла ХХ века

Когда я вышла замуж, я ни разу не была ни в кино, ни в театре и очень смутно представляла себе, что такое железная дорога. Впервые я села в поезд — уже вместе с мужем, — когда это «чудище» увезло меня из моей приморской деревушки сперва в Болонью, а потом в Милан. Я со страхом открывала для себя новый мир, но тогда же поняла, что мир этот очень далек от моего и что они никогда не соприкоснутся. Чтобы жить в каком-то мире, надо в нем родиться. Нельзя перейти в другой мир, не пожертвовав частью уже сложившегося «я» или не отказавшись от того, чем мы были, ради того, что навязывает нам этот чужой мир. Ведь именно в самой ранней юности складывается и формируется наша личность, изменить которую последующие годы уже не властны.

Я родилась в маленьком мире, почти что на скале, омываемой со всех сторон морем. Поэтому я изо всех сил старалась на ней удержаться. Мой муж тоже делал все, чтобы не сорваться с нее. Мы вместе старались задержать волны, которые вскоре стали на нас обрушиваться. Однако жизнь перемалывает всех. Нас она тоже перемолола. Сначала мы пытались сопротивляться, но потом подставили себя под ее жернова. И теперь, когда наш конец уже близок, мы не в состоянии даже подсчитать, что же она оставила нам из того, чем когда-то мы были. И все-таки я всегда хотела лишь одного — жить на моей маленькой скале.

Я родила десять детей. Но их у меня могло бы быть, по крайней мере, четырнадцать. От четырех я вовремя избавилась с согласия мужа и с помощью акушерки. Я избавилась от них, когда с горечью поняла, что не родить ребенка намного дешевле, чем произвести его на свет. Бедняки часто занимаются такого рода расчетами. Однако всякий раз я горько раскаивалась, и гораздо больше из жалости к существу, которое могло бы жить и погибло, чем из-за боязни попреков священника и из страха перед епитимьей, которую он на меня накладывал после того, как я ему во всем признавалась. Он никогда не мог понять, почему я так поступила. Каждый раз он твердил о смертном грехе, словно для того, чтобы устрашить меня, мало было моря, бушующего вокруг моей скалы. Его волновала одна лишь нравственность, но он не представлял, что в окружающем меня море творятся вещи куда более безнравственные и совершаются смертные грехи, заслуживающие ада куда более ужасного, чем я. Только нищета, говорила я ему, вынудила меня избавиться от ребенка. «Не следует рожать детей, когда нет возможности их содержать». Легче всего говорить, рассуждать и осуждать. Чем занимаются, чем могут заняться бедняки в этой жизни? Производством детей. Как проводят они долгие зимние или летние часы после работы в жарких селениях на юге? Производят на свет живые существа, которых потом не может накормить ни палящее солнце, ни светлая мучнистая земля.

У меня могло бы их быть четырнадцать, а может быть, даже шестнадцать или двадцать. Кровь у меня была хорошая и у моего мужа тоже. Во мне течет плебейская кровь, очень плебейская, но древняя. Мой отец бережно хранил наш фамильный герб. Герб принадлежал его прадедушке, мастеру цеха слесарей. Теперь эта вдвое сложенная пожелтевшая бумага хранится у одного из моих сыновей, у того, кто больше других верит в наследственную силу крови и чтит семейные традиции. На бумаге нарисована грубая, старинная наковальня, на которой лежит кусок железа, а над ним занесен молот. Мой сын уверяет, будто он символизирует волю, сгибающую все, что ей противостоит. Я в этом не разбираюсь. Муж мой похваляется родством с атаманом разбойников, жившим во времена Фердинанда Первого. Его звали так же, как мужа. Он был одним из тех, кто решал жизненные проблемы, становясь паладином бедняков, и он действительно раздавал бедным, когда у него было соответствующее настроение, кое-что из награбленного им добра.

У меня могло бы их быть четырнадцать, а может быть, даже шестнадцать или двадцать. Если бы у меня достало сил и средств родить и прокормить всех моих детей. Потому что я всегда любила детей, с тех самых пор, как впервые почувствовала себя женщиной. Я полюбила их, главным образом, потому, что мне довелось жить совсем одной со старухами. Это плохо — жить одной. Моей единственной игрушкой была кукла. Вот почему, когда я повстречала моего мужа, я не захотела принять от него иного залога любви, кроме куклы, большой, словно трехлетняя девочка. Когда ее клали на спину, она закрывала глаза и что-то бормотала. Много лет я тщетно пыталась разобрать — что. Порой мне казалось, что она говорит «спокойной ночи» совсем как дети, когда глаза у них слипаются ото сна. А иногда я думала, что ей просто не хочется ложиться на спину и она жалуется, что ее заставляют закрывать ее черные лучистые глаза. Я сохранила ее. В своем розовом кружевном платье она по-прежнему сидит в правом углу дивана. Всякий раз, когда я смотрю на нее, я вспоминаю, какой я была в двадцать лет и как я тогда любила моего мужа. Я снимала ее с дивана лишь для того, чтобы положить в постель к кому-нибудь из моих детей, когда они болели, плакали и никак не могли успокоиться.