Итальянские новеллы (1860–1914)

Пока варилась похлебка, пастух затянул на рожке задорную песню своих гор, от которой ноги сами пускались в пляс, и девушки принялись танцевать на неровном кирпичном полу огромной закопченной кухни. Пес сердито ворчал, опасаясь, как бы ему не наступили на хвост. Лохмотья весело развевались, бобы в котле приплясывали в такт танцующим, а вода кипела, переливаясь через край, и огонь, едва на него падали брызги, сердито шипел. Когда девушки устали от танцев, пришел черед песням.

— Недда! Недда-певунья! Где же наша Певунья? — послышалось со всех сторон.

— Я здесь, — бросила девушка, примостившаяся на вязанке дров в самом дальнем углу кухни.

— Что ты там делаешь?

— Ничего.

— А почему танцевать не захотела?

— Устала.

— Спой нам песенку, да получше.

— Не хочется что-то.

— Да что с тобой?

— Ничего.

— У нее мать при смерти, — ответила за Недду одна из подружек с таким равнодушием, словно речь шла о зубной боли.

Недда сидела, уткнувшись подбородком в колени. Она подняла на говорившую огромные черные глаза, почти совсем спокойные, блестящие, но без единой слезинки, потом снова молча уставилась на свои босые ноги.

Тут девушки затараторили все сразу, словно сороки на зеленом лугу, а некоторые обернулись к ней и спросили:

— Зачем ты мать оставила?

— Чтоб работу найти.

— Ты сама-то откуда?

— Я из Виагранде, но живу в Раванузе.

— Ну, это неподалеку; случись что с матерью, письмо живо сюда прилетит, — вставила, повернувшись спиной к Недде, бойкая на язык крестница управляющего, носившая на шее золотой крестик; на пасху она собиралась выйти замуж за третьего сына дядюшки Якопо.

Недда бросила на нее взгляд, похожий на те, которые бросал прикорнувший у огня пес, на башмаки танцующих, угрожавшие его хвосту.

— Нет! Дядюшка Джованни пришел бы за мной, — воскликнула она, как бы отвечая на свои мысли.

— А кто такой этот дядюшка Джованни?

— Дядюшка Джованни из Раванузы, его все так зовут.

— Ты бы лучше, чтоб мать одну не оставлять, попросила бы у дядюшки Джованни немного взаймы, — сказала одна из девушек.

— Да ведь он сам бедный, а мы ему и без того должны целых десять лир! А сколько стоит доктор? А лекарства? А хлеб каждый день? Господи! Легко другим говорить, — добавила Недда, качая головой, и впервые в ее грубом, почти диком голосе зазвучало настоящее страдание. — А каково смотреть с порога, когда заходит солнце, и думать, что нет хлеба на полке, масла в лампе, нет работы на завтра, и к тому же еще больная мать лежит в углу на кровати! Ну, не горько ли это!

Помолчав немного, Недда снова покачала головой, ни на кого не глядя. Глаза у нее были совсем сухие; в них было такое безысходное горе, которое трудно выплакать даже тем, кто привык плакать.

Жена управляющего, торжественно приподнимая крышку кастрюли, закричала:

— Эй, девушки, ваши миски!

Все сгрудились у очага; старуха бережно и неторопливо принялась разливать бобовую похлебку.

Недда стояла последней, держа миску под мышкой. Наконец настала и ее очередь. Она подошла к очагу, и пламя осветило ее с головы до ног.

Это была смуглая девушка, одетая крайне бедно. Нищета и одиночество наложили на нее печать застенчивости и ожесточенности. Если бы тяжелый труд и невзгоды не портили ее женской прелести и, пожалуй, всего ее облика, Недду можно было бы назвать красивой. Копна черных густых и взъерошенных волос была слегка перехвачена веревочкой; белые зубы сверкали, как слоновая кость, а в чертах лица сквозила какая-то грубоватая привлекательность, делавшая неотразимой ее улыбку. Ее большие черные глаза словно плавали в синеватой влаге. Даже королева могла бы позавидовать глазам этой девушки, стоявшей на самой низшей ступени социальной лестницы, если бы в них не застыло печальное и тупое выражение забитого существа, что-то смиренное, какая-то покорность судьбе. Тело ее от непосильной работы и постоянного таскания тяжестей огрубело, но не окрепло. Ведь ей приходилось делать самую черную работу, порой ворочать камни, носить в город чужие корзины, — словом, выполнять любую тяжелую работу, которую в этих местах считают недостойной мужчины.

Сбор винограда, олив, уборка урожая были для нее праздником, днями радости и веселым времяпрепровождением, а не работой. Правда, зарабатывала она в такие дни лишь половину того, что ей платили за черную работу. А платили за нее немало — целых тринадцать сольдо в день.