Итальянские новеллы (1860–1914)

Он, напротив, был возбужден и казался очень занятым. Когда они входили в зал ожидания, контролер спросил билеты; Паоло предъявил свой, а у бедной девушки билета не было. Им пришлось лишь второпях пожать друг другу руку в толпе, которая толкалась у входа, при контролере, проверявшем билеты.

Она осталась стоять, у дверей с зонтиком в руках, словно еще кого-то ожидая, смотря по сторонам на большие объявления, расклеенные на стенах, и на пассажиров, которые шли от билетных касс в зал ожидания. Она провожала их тем же безразличным взглядом в глубь зала, а затем смотрела на вновь проходивших. Десять минут длилась эта пытка; наконец прозвучал колокол и раздался свисток паровоза. Девушка стиснула свой зонтик и, пошатываясь, медленно направилась к выходу. Выйдя из вокзала, она присела на каменную скамью.

«Прощай! Ты уходишь от меня, а мое сердце так к тебе привязалось! Прощай и ты, что ушел от меня раньше него! Прощай и ты, что придешь после него и уйдешь так же, как и он, прощай!»

Бедная девушка!

А ты, бедный великий артист пивных, иди влачи свою цепь; одевайся лучше и ешь каждый день; упивайся своими былыми мечтами среди табачного дыма и паров джина в далекой чужой стране, где никто тебя не знает и не любит; забывай Принцессу с другими тамошними принцессами, когда собранные у дверей кафе деньги рассеют грустные мысли о последнем прощании на унылом вокзале. А потом, когда ты вернешься обратно, уже не молодым, не бедняком, не глупым и не восторженным мечтателем, каким был когда-то, и встретишь Принцессу, не напоминай ей о прошлом, о былом смехе и былых слезах, потому что она тоже располнела, больше не одевается в кредит у Кордузио и не поймет тебя.

Вот это и бывает иногда всего печальнее.

Перевод И. Володиной

Недда

Домашний очаг в моем представлении — чистая риторика, разве что пригодная служить обрамлением для чувств чистых и спокойных, — нечто вроде лунного света, предназначенного озарять златокудрую головку. Я улыбался недоверчиво, когда мне говорили, что пламя камина может заменить друга. Да, пожалуй, иногда камин и мне казался другом, но очень навязчивым, порой чересчур угрюмым и своенравным, способным в любой момент затащить тебя с руками и ногами в свое продымленное чрево и там облобызать на манер Иуды.

Я никогда не проводил время, помешивая дрова, и не доводилось мне наслаждаться теплом, исходящим от пылающего камина. Язык дров, которые сердито потрескивают или ворчат, разгораясь, был мне непонятен. Мой глаз не привык к замысловатым узорам искр, пробегающих, как светлячки, по чернеющим головешкам, к фантастическим очертаньям обуглившихся поленьев, к бесконечным переливам коварного пламени, то сине-голубого, то красного, которое сначала так робко лижет дрова, словно нежно ласкает их, а потом вдруг вспыхивает с вызывающей дерзостью. Но когда я постиг тайну каминных щипцов и мехов для раздувания огня, я безудержно полюбил сладостную негу камина.

Я оставляю свою бренную оболочку в кресле, которое стоит перед камином, как оставляют одежду. Пусть пламя заботится о том, чтобы кровь быстрей бежала по моим жилам и сердце билось сильнее. Я знаю: вспыхивающие искорки, которые порхают, словно влюбленные бабочки, не дадут мне уснуть и заставят мысли мои блуждать так же причудливо, как блуждают они.

В этом созерцании собственных мыслей, которые кружатся вокруг, а потом покидают тебя, чтобы улететь далеко-далеко, оставляя помимо твоей воли что-то сладостное и щемящее в душе, таится неотразимое очарование. Ты сидишь у камина, сигара почти потухла, глаза полузакрыты, руки едва держат щипцы, и ты ощущаешь, как часть твоего существа уносится куда-то вдаль, пробегает головокружительные пространства: тогда ты дышишь воздухом неведомых просторов, тогда испытываешь тысячи незнакомых чувств, не пошевельнув пальцем, не сделав ни одного шага, — а ведь, доведись испытать такое в жизни, пожалуй побелеют волосы и морщины избороздят лоб.

Однажды вечером, когда я вот так же витал в облаках, пламя камина, вспыхнувшее, быть может, слишком близко, заставило меня вспомнить другое пламя, ярко пылавшее в огромном очаге поместья Дель Пино, расположенного у подножия Этны.

Шел дождь, и за окнами бешено завывал ветер. Двадцать — тридцать девушек — сборщиц олив сушили у огня насквозь промокшее под дождем платье. Те, у кого на душе было повеселей, вероятно оттого, что завелись в кармане несколько сольдо, и те, которые были влюблены, распевали песни, а другие просто болтали о свадьбах в приходе, о том, что оливы в нынешнем году плохо уродились, или о дожде, который отнимал у них кусок хлеба.

Старуха, жена управляющего, сучила пряжу, чтоб хоть зря не горел фонарь, подвешенный над очагом, а большой пес, похожий на волка, положив морду на лапы, тянулся к огню и настороженно прислушивался к завыванию ветра.