Итальянские новеллы (1860–1914)

Действительно, крестьянам, приехавшим из деревни, он приказал передать Бартоле, чтобы она вместе с Танотто выехала из виллы и переселилась в деревенский дом по соседству, Прежде чем уехать, он договорился с женой, что в дальнейшем сын будет жить с ним в «длинные месяцы», как в деревне называли время от марта до сентября, а зимой в «короткие месяцы», вместе с нею, в городе.

Бартола сочла этот приказ хозяина совершенно справедливым. Конечно, если синьорино приедет, она не может оставаться в доме. Но хозяин, не думая ничего дурного, должен оказать ей одну милость: позволить, чтобы она ухаживала за синьорино, потому что ни одна наемная служанка не сумеет этого делать с большей любовью и большей преданностью, чем она. Уверенная в том, что эта милость будет ей оказана, она работала, как поденщица, чтобы убрать весь дом и приготовить комнату, где хозяин будет спать вместе с барчуком.

У нее опустились руки в день приезда, когда она увидела выходящую из коляски одетую как синьора служанку, которой барон передал сына, закутанного в шаль, а в другой коляске повара и его помощника…

Что же это! Значит, он действительно считал ее девкой? Даже в кухню, для самой черной работы, он не хотел ее допустить? Глаза Бартолы наполнились слезами, по хозяин так повелительно взглянул на нее, что она сдержалась, потупила голову и ушла с разбитым сердцем, чтобы выплакаться там, в комнате, где она теперь жила вместе с сыном. Она плакала и плакала; потом из окна посмотрела на холмик по другую сторону дома, где Танотто в первый раз пас индеек. Бедный мальчик! Она сама отослала его, чтобы он не досадил чем-нибудь хозяину в момент приезда. Для него, еще малютки, уже началась трудовая жизнь… Но если хозяин стал теперь так обращаться с ней, если он привез в деревню синьорино, может быть он помирился с женой, и ей, значит, нужно уехать, вернуться в деревню к старушке матери или поступить на другое место служанкой. А когда Танотто вырастет, он позаботится, чтобы она в старости имела кусок хлеба.

Бартола решила уволиться сейчас же, но ни в этот, ни в следующие дни не могла увидеть хозяина, погруженного в заботы о сыне. Тяготясь ложным положением, она уже собралась уехать тайно, ничего не говоря, когда барон сам пришел навестить ее в деревенском доме.

— Что ты делаешь? — спросил он, увидев посреди комнаты собранный узел.

— Если вы меня уволите, — ответила Бартола, опустив глаза, — я уйду.

— Уйдешь? Куда? Что ты говоришь?

— Уйду к матери. Что мне здесь делать, если ваша милость больше не нуждается во мне?

Барон рассердился; нахмурившись, он некоторое время строго смотрел на нее, потом прищурился и сказал:

— Сиди спокойно и не раздражай меня! Кто тебя гонит? Там, в доме, мой сын, и у меня нет ни времени, ни охоты думать о чем-либо другом.

Бартола вся вспыхнула и торопливо, хотя и смиренно, заговорила:

— Но если ваша милость даже не думает об этом, то и я не думаю, клянусь вам, и радуюсь этому. Я не об этом говорю, я не бесстыжая! Но все же, мне кажется, я могла бы остаться служанкой вашей милости и приехавшего мальчишечки… Разве мой стыд написан у меня на лбу? Или мои любящие руки не достойны служить мальчику?

Она сказала все это с такой горечью, что барон почувствовал жалость к ней и ласково объяснил причины, по которым отдалил ее. Кроме того, мальчик нуждается в особом уходе, который она, может быть, не сможет ему дать.

Бартола печально покачала головой и сказала:

— А какое тут нужно умение, чтобы ухаживать за детьми? Сердце здесь нужно. А кому служат сердцем, тот может обойтись без всяких там хитростей. Разве я не сумела вырастить моего сына? Я бы ухаживала за синьорино лучше, чем за сыном, потому что, кроме любви, я чувствую к нему уважение и преданность. Но если ваша милость не считает меня достойной, не будем об этом говорить. Бог читает у меня в сердце и знает, что я не заслужила этого от вашей милости. Воля ваша!

Чтобы переменить разговор и доставить ей удовольствие, барон спросил ее о Танотто.

— Вот он! — ответила Бартола, показывая через окно на холм, где Танотто пас индеек. — Он уже пастух. Каждый вечер, вернувшись домой, он спрашивает о синьорино; он говорит, что умирает от желания повидать его хотя бы издали; он хотел принести ему цветов, но я ему сказала, что синьорино нельзя видеть, потому что он болен, и цветы ему повредят. Тогда он успокоился.

Успокоился? Танотто там, на холме, среди индеек, целыми днями ломал себе голову над тем, каким образом цветы могут повредить ребенку. Может быть, думал он, этот ребенок устроен совсем иначе… Но как? Танотто смотрел на цветы: ведь вот ему цветы не причиняют вреда, кроме, конечно, чертополоха, у которого, как известно, колючки. Но ведь чертополох он бы не стал дарить, он и сам его никогда не трогал. Какой же, значит, этот ребенок? И Танотто, размышляя, изобретал способы увидеть его, не показываясь ему на глаза.