Читаем Итальянские новеллы (1860–1914) полностью

Она даже не замечала, что теперь друзья и знакомые, чтобы она не поймала их, сворачивали в сторону, прятались, едва завидев ее издали, а если ей удавалось захватить их, протягивали руку, не глядя на синьору Мому, и убегали, не дав ей кончить обычную фразу:

— Завтра! Хорошо? Я жду вас завтра. От четырех до шести. Мне так много нужно сказать вам…

Бедняжка вспоминала, что была всегда мила и сердечна с приятельницами и приятелями, поклонниками мужа, кавалерами дочери. Приятельницы, друзья садились тогда рядом с ней, говорили церемонно и почтительно, приветствовали ее, входя в гостиную и уходя домой. Поклоны, комплименты, улыбки… Она терпеливо слушала музыку, споры об искусстве; иногда ей приходилось отвечать кивком головы или улыбкой, когда в пылу спора кто-нибудь взглядывал на нее… Нет, нет, ни в коем случае она не могла понять до сих пор, почему после отъезда дочери и смерти мужа все покинули ее, как будто она сделала что-нибудь недостойное; ведь раньше все так стремились в красивый дом, где драгоценные предметы искусства по-прежнему оставались вокруг нее, словно застыв в молчаливой и почти торжественной неподвижности.

Ведь и мебель и дом теперь принадлежали ей, только ей; она была госпожой и хозяйкой всего; и все же… все же ужасное беспокойство охватывало ее, когда она видела или, вернее, чувствовала, что на нее смотрят как на существо, чуждое всем этим предметам, которые ей ничего не говорили и не могли сказать, потому что были живым воспоминанием или о муже, или о дочери; о ней не напоминало ничто.

Она поднимала глаза, чтобы посмотреть, например, на картину в гостиной. Она знала, что эта картина старинная, как же не знать, знала, что она очень ценная, — но что изображала картина, почему она прекрасна, синьора Мома не могла бы объяснить даже себе самой. А если смотрела на рояль, — по правде сказать, она могла только смотреть на него, — то не смела даже открыть клавиатуру, потому что муж перед смертью особенно настойчиво просил, чтобы она никому не позволяла играть на этом рояле. А сама она даже об этом не думала, потому что для нее музыка… Да, она все время жила среди звуков, но ей не удалось научиться отличать до от ре.

Этот дом не жил, не мог жить вокруг нее. Чтобы он снова начал жить, необходимо было, чтобы в него хоть отчасти вернулась та, прежняя жизнь, которой жили ушедшие, ее дочь и муж.

Всякая другая, например ее собственная жизнь была здесь невозможна: ведь на самом деле синьора Мома (говорите об этом шепотом, если не хотите быть чересчур жестокими, вы, называющие ее теперь ужасно надоедливой), да, синьора Мома здесь, в своем доме, никогда не жила своей жизнью; напротив, она жила так, как если бы ее здесь и не было.

Конечно, этого она не могла понять: и именно потому ею овладевало страстное, все более ожесточавшее ее стремление упрямо призывать, притягивать к себе эту жизнь, мучительно сознавая, что она ускользает от нее неизвестно почему.


На следующий день — само собой разумеется — она встретила по-собачьи злобно своего земляка, бедного синьора Джорджо Фантини, влюбившегося в нее двадцать восемь лет назад, а ведь именно он, предлагая ей брачный союз, хотел призвать и вернуть ее к той единственной жизни, которою она могла жить по-настоящему там, в суровом горном городке, среди буковых, дубовых и каштановых лесов. Это была бы скромная, спокойная жизнь, простые, ровные дни, где никогда не случается такого, чего бы она не могла понять, где в каждом знакомом предмете она могла бы почувствовать, ощутить прочную реальность собственного существования.

Синьор Джорджо Фантини был совсем уж не так стар; и он был красивый мужчина, конечно гораздо красивее маленького волосатого неистового маэстро Альдо Сораве; и он был богат, у него были земли, дома; и ведь в нем сохранилась старая здоровая культура, раз он мог читать по-латыни без подстрочника «Георгики»[142] Вергилия.

Он даже не застал дома синьору Мому. Когда через два часа она явилась, разгоряченная и задыхающаяся, более чем когда-либо оскорбленная и раздосадованная всеми неблагодарными, невоспитанными людьми, которые бежали от нее и не держали слова, она приняла его нелюбезно здесь, в гостиной, даже не сняв шляпу, приподняв только вуалетку, чтобы он мог прочитать в ее глазах гнев и твердое решение отказаться от предложения, которое казалось ей оскорблением, даже наглостью.

— Но кто вас звал, дорогой Фантини? Я вас не звала. Я вам даже не ответила! Ну да, простите! Вы серьезно полагаете, что это возможно? Но ведь вам достаточно просто осмотреться, дорогой Фантини! Видите? Вот мой дом… Вы действительно думаете, что я, в моем возрасте, откажусь от того, что столько лет было моей жизнью? Что вы! Что вы! Подумайте немного… Конечно, вам надо было подумать раньше… Довольно; не будем об этом говорить. Вот моя рука, дорогой Фантини, не обижайтесь, и останемся добрыми друзьями.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Дети мои
Дети мои

"Дети мои" – новый роман Гузель Яхиной, самой яркой дебютантки в истории российской литературы новейшего времени, лауреата премий "Большая книга" и "Ясная Поляна" за бестселлер "Зулейха открывает глаза".Поволжье, 1920–1930-е годы. Якоб Бах – российский немец, учитель в колонии Гнаденталь. Он давно отвернулся от мира, растит единственную дочь Анче на уединенном хуторе и пишет волшебные сказки, которые чудесным и трагическим образом воплощаются в реальность."В первом романе, стремительно прославившемся и через год после дебюта жившем уже в тридцати переводах и на верху мировых литературных премий, Гузель Яхина швырнула нас в Сибирь и при этом показала татарщину в себе, и в России, и, можно сказать, во всех нас. А теперь она погружает читателя в холодную волжскую воду, в волглый мох и торф, в зыбь и слизь, в Этель−Булгу−Су, и ее «мысль народная», как Волга, глубока, и она прощупывает неметчину в себе, и в России, и, можно сказать, во всех нас. В сюжете вообще-то на первом плане любовь, смерть, и история, и политика, и война, и творчество…" Елена Костюкович

Гузель Шамилевна Яхина

Проза / Современная русская и зарубежная проза / Проза прочее