Итальянские новеллы (1860–1914)

Но она уже вышла, хлопнув дверью.

Лидия бросилась на кровать, яростно впилась зубами в подушку и неудержимо разрыдалась. Когда первый порыв прошел, она почувствовала себя удивленной и словно испуганной своей собственной совестью. Ей стало казаться, что все то, что доктор язвительным, холодным тоном сказал ей, она уже давно говорила себе самой, или, вернее, кто-то в ней говорил это, а она притворялась, что не слышит. Да, она постоянно вспоминала о докторе Фальчи, и всякий раз, когда его образ появлялся в ее воображении как призрак укора, она отталкивала его, говоря: «Шарлатан!» Потому что — разве можно отрицать это теперь? — она хотела, конечно хотела, чтобы ее Сильвио остался слепым. Его слепота была необходимым условием их любви. Ведь если он завтра прозреет, красивый, молодой, богатый, знатный, для чего ему жениться на ней? Из благодарности? Из жалости? Ах, из-за чего же еще? А, значит, нет, нет! Даже если бы он этого захотел, она бы не согласилась. Она его любит и не хочет ничего, кроме любви. В его несчастье она видит причину своей любви и как бы свое оправдание перед людской злобой. Значит, можно так, незаметно, торговаться с собственной совестью и дойти до преступления, дойти до того, чтобы строить собственное счастье на несчастье другого? Она действительно не поверила тогда, что он, этот ее враг, может сделать чудо и вернуть зрение ее Сильвио; она не верила этому даже и теперь; но почему же она молчала? Потому ли, что не доверяла этому врачу; или же, вернее, потому, что сомнение, выраженное врачом, если бы оно подтвердилось, могло стать для Сильвио лучом надежды, а для нее, напротив, лишь смертью, смертью ее любви? Еще и теперь она верит, что ее любви хватило бы, чтобы вознаградить слепого за потерянное зрение; она верит, что если бы он каким-нибудь чудом теперь прозрел, то ни это высшее благо, ни все наслаждения, которые он мог бы купить своим богатством, ни любовь другой женщины не могли бы вознаградить его за потерю ее любви. Но все это было убедительно только для нее, а не для него. Если бы она пошла и сказала ему: «Сильвио, ты должен выбирать между радостью видеть и моей любовью», он бы, конечно, ответил: «А почему ты хочешь оставить меня слепым?» Да потому, что только так, только ценою его горя и было возможно ее счастье.

Вдруг она вскочила, точно ее неожиданно позвали. Продолжается ли еще осмотр? Что говорит врач? Что думает он? У нее появилось искушение подойти на цыпочках и подслушать у двери, которую она сама захлопнула; но Лидия удержалась. Да, она осталась за дверью. Она сама, собственными руками, навсегда захлопнула ее перед собой. Но разве она могла принять язвительные предложения этого доктора. Он дошел до того, что предложил отложить визит до свадьбы. Если бы она согласилась… Нет! Нет! Она вся сжалась от отвращения, от тошноты. Какая бы это была подлая сделка! Самый мерзкий из обманов! А потом? Презрение, а не любовь…

Лидия услышала, как открывается дверь, вздрогнула и инстинктивно бросилась в коридор, по которому должен был пройти Фальчи.

— Я исправил, синьорина, вашу излишнюю прямоту, — холодно сказал он. — Я уверен в правильности моего диагноза. Завтра маркиз ляжет ко мне в клинику. А пока идите, идите к нему, он вас ждет. До свидания.

Уничтоженная, опустошенная, проводила она его глазами до самой двери в глубине коридора; потом услышала голос Сильвио, который звал ее. Страшное волнение охватило ее, голова закружилась; она едва не упала. Потом, закрыв лицо руками, чтобы удержать слезы, побежала на зов.

Он ее ждал, сидя с раскрытыми объятиями; он крепко прижал ее к себе, кричал о своем счастье, говорил, что только для нее хочет восстановить зрение, чтобы видеть свою дорогую, свою прекрасную, свою нежную жену.

— Ты плачешь? Почему? Но ведь я тоже плачу, видишь? Ах, какое счастье! Я тебя увижу… увижу… Я буду видеть!

Каждое слово ранило ее насмерть, и он, несмотря на радость, понял, что слезы ее вызваны другим чувством, нежели у него. Он начал говорить ей, что, конечно, о, конечно, он сам в тот день не поверил бы словам врача, а потому — довольно об этом! О чем она еще беспокоится? Ведь сегодня праздник! Прочь все огорченья, прочь все мысли, кроме одной — о том, что теперь его счастье будет полным, потому что он увидит свою жену. Теперь у нее будет больше свободы, больше будет времени, чтобы приготовить гнездо; и это гнездо должно быть прекрасным, как сон. Это будет первое, что он увидит. Да, он обещает выйти из клиники с завязанными глазами и открыть их в первый раз только здесь, в своем гнезде.

— Говори! Говори! Не позволяй мне говорить одному!

— Ты устал?

— Нет… Спроси меня еще раз твоим голосом: «Ты устал?» Дай мне поцеловать его, здесь, на твоих губах, твой голос…

— Да…

— Теперь говори: расскажи мне, каким оно будет, наше гнездо.

— Каким?

— Да, я тебя ни о чем не спрашивал до сих пор. Но нет, я ничего не хочу знать даже и теперь. Все устроишь ты. Это будет для меня изумительно, очаровательно… Но сначала я ничего не буду видеть, только одну тебя!