Итальянские новеллы (1860–1914)

— Дай хорошенько камнем гнедому! Что он строит из себя барина — разгуливает без толку по кустарнику!

Или:

— Завтра утром принеси мне большую иглу — возьми у донны Лии.

Иглой Иели владел в совершенстве. В полотняном мешке у него был ворох тряпок, чтобы было чем залатать штаны или рукава куртки. Он умел плести веревочки из конского волоса и стирал глиной платок, которым в холодные дни закутывал шею. Словом, пока за плечами был его мешок, Иели не нуждался ни в ком на свете — блуждал ли он в рощах Резаконе или в глубине Кальтаджиронской равнины. Донна Лия частенько говорила:

— Видели вы Иели-пастуха? Он все время один в полях, словно лошади его усыновили. Потому-то он и стал мастером на все руки!

Иели действительно ни в ком не нуждался, хотя в поместье каждый охотно сделал бы для него все что мог: он был услужливый мальчик, а случай попросить его о чем-нибудь всегда находился. Донна Лия из любви к ближнему пекла для Иели хлеб, а он плел ей из ивовых прутьев хорошенькие корзиночки для яиц, делал мотовила и другие вещички.

— Мы с ним, как его жеребята, почесываем друг другу шеи, — говорила донна Лия.

В Тебиди все знали Иели с малых лет, когда его еще не было видно из-за хвостов лошадей, которые паслись на конском выгоне. Иели, можно сказать, вырос у всех на глазах, хотя никто его никогда не видел — мальчик вечно где-то бродил со своим табуном. «Он с неба свалился и на земле приютился», — как говорит пословица. Иели был из тех, кто не имеет ни дома, ни родных. Мать его работала в Виццини, и виделись они только раз в год, когда Иели в день святого Джованни появлялся с жеребятами на ярмарке. В одну из суббот, вечером, когда умирала его мать, за ним пришли, а в понедельник Иели уже возвратился к табуну, не потеряв, таким образом, ни одного дня; но бедный мальчик вернулся таким расстроенным, что даже не замечал, как жеребята топтали посевы.

— Эй, Иели, — кричал тогда дядюшка Агриппино с гумна, — ты что, собачий сын, кнута захотел, что ли?

Иели бросался за отбившимися жеребятами и печально гнал их к холму, а перед глазами все время была мама с белым платком на голове… Она уже больше не разговаривала с ним.

Отец Иели был пастухом в Раголетти, по ту сторону Ликодии. В этих краях лихорадке есть где разгуляться, говорили крестьяне в округе; зато в местах, зараженных малярией, пастбища тучные, к коровам же лихорадка не пристает.

Иели проводил в полях круглый год — то у дона Ферранте или у плотин Комменды, то в долине Ячитано, Охотники и пешеходы, проходившие здесь, чтобы сократить путь, встречали его повсюду — он был словно беспризорная собака. Но Иели не страдал от этого — мальчик привык к лошадям; они тихонько брели впереди, объедая клевер, а вокруг него, пока солнце медленно совершало свой путь и тени, удлиняясь, исчезали, стаями летали птицы. У Иели хватало времени наблюдать, как нагромождаются облака, как они превращаются постепенно в горы и долины; он знал, какой ветер несет бурю и какого цвета бывает туча перед снегопадом. Каждая вещь имела свое лицо и свое назначение, и в любое время дня было на что посмотреть и что послушать. А перед закатом, когда Иели начинал играть на свирели, вырезанной из ветки бузины, подходила вороная и, лениво жуя клевер, смотрела на него большими умными глазами.

Иели было чуть-чуть тоскливо лишь на пустынных пастбищах Пассанителло. Там нет ни зарослей, ни кустарника, а в жаркие месяцы не пролетит ни одна птица. Лошади, повесив головы, сбиваются тогда кучками, чтобы защитить друг друга своей тенью, а в долгие дни молотьбы безмолвный зной не спадает по целых шестнадцать часов!

Там, где травы было много и лошади подолгу оставались на одном месте, Иели занимался каким-нибудь делом: мастерил клетки из тростника для кузнечиков, вырезал дудочки, делал камышовые корзинки. Когда северный ветер гнал над полем вереницы ворон или когда крылья цикад трепетали на солнце, выжигавшем даже стерню, Иели при помощи четырех веток умел соорудить навес, защищавший его от жары или холода; на костре из сухих побегов сумаха он жарил желуди, собранные в дубовой роще и напоминавшие вкусом каштаны, или подсушивал толстые ломти хлеба, когда они начинали плесневеть, — ведь зимой в Пассанителло дороги такие скверные, что иногда недели по две не видно ни одной живой души.

Альфонсо, на которого родители ветру не давали пахнуть, завидовал полотняному мешку своего друга Иели, в котором тот носил все свои пожитки — хлеб, луковицы, флягу с вином, платок для защиты от холода, лоскуты, нитки, большие иголки, жестяную коробку с приманкой и кремень. Он завидовал даже тому, что в табуне у Иели была норовистая, злая разноглазая кобыла с челкой из взъерошенных волос на лбу; она, словно свирепая дворовая собака, раздувала ноздри, если кто-нибудь хотел сесть на нее верхом. Это позволялось только Иели. Ему она даже разрешала почесывать ее чуткие уши и в это время обнюхивала его, как бы пытаясь лучше понять, что он говорит.

— Не трогай Разноглазую, — советовал своему другу Иели, — она не злая, она просто тебя не знает…