Итальянский фашизм

Однако сама Италия восприняла свою победу иначе. Итальянское «общественное мнение», забывая реальные достижения победоносного мира, сосредоточило на союзниках всю силу национального негодования. Союзники не исполнили своих обязательств. Они много обещали в минуты опасности, и отреклись от слова, когда трудные дни прошли. «Мы ограблены Клемансо, мы обмануты Вильсоном!» – гремели возбужденные голоса, втихомолку подстрекаемые подчас и самим правительством. Ужели был прав старик Джиолитти? Ни в Далмации, ни в Албании не добилась Италия осуществления своих надежд. Ей не уступают даже Фиуме, города итальянского по традиции и по большинству населения. Вместо Австрии появился новый смертный враг – сильная Югославия. О колониях нечего и говорить: приходится оставаться все с теми же Ливией и Эритреей, по-прежнему взирая с бесплодной завистью на богатых и счастливых соседей. Союзники проявили черную неблагодарность. Везде и повсюду – «победоносная тирания англо-французской плутократии, которая, навязав миру чудовищный по своей исторической несправедливости и цинизму Версальский договор, приложила все усилия к тому, чтобы лишить нас элементарных и священных плодов нашей победы. И ей удалось это! Наша победа на деле оказалась лишь оборотом литературной речи, а наша страна очутилась в разряде побежденных и удушенных стран» (Дино Гранди).

Многие итальянские патриоты искренно и возмущенно утверждали, что война прошла для их родины впустую.

«Я в Италии, – пишет русский автор Сандомирский, – с большим интересом прослушал речь одного видного экономиста, который, старательно избегая парадоксов, доказал, что для Италии, с экономической стороны, в сущности, никакой разницы не было бы, если бы она оказалась не в стане победителей, а в стане побежденных стран»[16]. Понятно, что разочарование в «испорченной победе» – sconfitta vittoria! – превращалось в источник националистической досады, даже патриотического гнева, – и рождало лозунг: «исправление победы!». Мало выиграть войну, – нужно уметь выиграть и мир, спасти победу.

Нужды нет, что версальские диктаторы сами бились над квадратурою круга. Им приходилось разбирать национально-государственные конфликты внутри собственной коалиции, быть справедливыми одинаково ко всем: к Италии и к Сербии, к Румынии и к Чехословакии. Им, очевидно, оставалось руководствоваться афоризмом Тьера, сказавшего, что удачными следует назвать те договоры, которые не удовлетворяют целиком ни одну из сторон. Италия мечтала об Адриатике, Сербия мечтала… о ней же. Обе полагали, что другая сторона может немного потесниться и удовлетвориться… за счет побежденных. Но это оказалось далеко не так просто: в Европе тесно. Конечно, легче было провозглашать на словах либеральные принципы равенства наций, нежели примирять на деле противоречивые интересы государств. Ллойд-Джордж и Клемансо не испытали «разочарования в победе»: демократические и гуманитарные обоснования войны были для них всегда не более, чем добротным предметом национального вывоза. Но, не испытывая разочарования, они встречались на конгрессе с рядом второстепенных трудностей, заведомо неразрешаемых; им оставалось разрубить эти гордиевы узлы с максимальными удобствами для своих стран. Можно ли упрекать за это? Можно ли слишком негодовать, что они не захотели ссориться с Вильсоном, неповинным в их прежних посулах Италии, и не чересчур горячо отстаивали ее безбрежные вожделения, еще подогретые славою Витторио Венето?.

Пусть так. Но горечь национальной обиды нельзя было вытравить этими холодными и немного грустными доводами от разума. Италия казалась сама себе «великой пролетаркой», преданной своими богатыми сестрами. И в сложной послевоенной обстановке постепенно зарождались настроения, ставшие год или два спустя психологической средой торжествующего фашизма. Говорят, если спросить в Италии: «откуда взялся фашизм?» – неизбежно последует ответ: «фашизм порожден гневом воинов»…