Италия De Profundis

Вот почему в описании «итальянской ситуации» полностью отсутствует какой бы то ни было авторский стиль: стиль – это ведь тоже фикция, выполняющая определенную функцию в системе, предполагающей, что даже обычный рассказ должен вписываться в рамки определенного стилистического круга, достаточно широкого, но все же ограниченного и оснащенного определенными точками, призванными вызывать интерес (писатель протягивает фиктивную нить, дабы ложным образом избавить читателя от скуки и страха, и оба боятся, что нить вот-вот лопнет, что прекрасно отражает все современное общество, бегущее страдания и его поучительной роли, так что любое фикшн-повествование в итоге способствует этой практике: отчуждению человека от человеческого.

Малейшая умственная нагрузка – недопустима, все должно быть разбавлено и соответствовать приемлемой мере сложности.

Многозначность, мешающая удобоваримости прочтения, искореняется напрочь.

Все, что предполагает присутствие загадочного, необъяснимого, трудного, вдумчивого, – на практике лишено возможности существования. Таким образом, искусство априори уничтожается, ультимативное в политическом плане и пенультимативное в отношении исключительного метафизического сознания искусство, снова и снова ставящее вопрос: «Кто я?» – вопрос без ответа.

Наивно думать, что настоящее будет длиться вечность, а сегодняшний итальянец считает именно так. Трещина растет. Дефляционный горизонт – смесительная камера необратимой трансформации, квантовый скачок, перечеркивающий существующие парадигмы.

Я отчаянно колочу молотком по сталагмиту безумного повествования, леплю его статую. Бью, откалываю куски, продвигаясь по темной и влажной расщелине собственного отчаяния.

Текст – это акт чистой любви, и здесь ее много, как никогда.

Вместо того чтобы предложить вам описание «итальянской действительности», я мог бы изобразить ее в лицах, написать роман, от которого за версту несло бы помойной ямой (впрочем, я уже это сделал). Но какой смысл обращаться к фиктивной романной действительности? Что изменится, перенесись действие в плоскость вымышленной реальности, разверни я потоки выдуманных фактов и чувств? Что изменится, сведи я роман к вымышленному, а самого себя к произвольной маске («я, Джузеппе Дженна»), замени неопровержимые факты придуманными картинками? – Разница в том, что данный жанр оставляет возможность «предполагаемой правды», зарождает сомнение, подразумевает наличие стиля, оставляет надежду на существование некоего тайного знания, возможно, недораскрытого автором.

Но правда в том, что жанр романа более не соответствует нуждам нарратива. Оно являет собой трансцендентный канал и раскрывается во всю мощь, когда интеллектуальная элита отсылает нас к традиции, которая уже сама по себе – эффективный инструмент интерпретации реальности. Но теперь все изменилось, от романа осталась лишь его алгебраическая составляющая: если он прост, как уравнение, если понятен, как дважды два, – лишь тогда его принимают и вписывают в арсенал человеческого самоотчуждения.

И все же, какие жанры сегодня востребованы?

Вот главная проблема, с которой сталкивается в нашу эпоху поэзия. Потому что между поэзией и прозой существует субстанциональная связь, преемственность: поэзия – текст в чистом виде, сотканный звучанием слова, течение ритма и нашим воображением; и оказывается, что если роман стал идеальным инструментом в арсенале реакционера, то поэзия сама реакционна уже по сути своей: она не способна обновить традицию и замкнулась в ее ограниченной плоскости этой традиции, а все потому, что метафизическая практика в нашу эпоху никому не нужна. Прошедший век в западном мире стал ареной подпольной борьбы мощнейших сил: той, которая отрицает метафизический опыт как мировую практику – разве что, увековечивая его в метафизическом мышлении (однако, каждое метафизическое рассуждение является, по сути, антиметафизическим, поскольку метафизическая практика стремится к трансцедентности суждения), и той, что утверждает возможность светской метафизической практики здесь и сейчас. В общем и целом, похоже, что Запад выбрал первый вариант, и прежде всего это касается Италии, поскольку, оставаясь западной и оставаясь Италией, она оказывается идеальной почвой для метафизики.