Итоги № 3 (2012)

— Вообще фамилию Сагалаев кто-то считает татарской, кто-то осетинской. Но в Саратовской области есть деревня Кленовые Вершины, где столетиями жили Сагалаевы. И вот сейчас Алексей Пивоваров делает фильм о людях, чьи предки были раскулачены, и мы с ним съездили туда. Так что я увидел эту бывшую деревню впервые в жизни. Бывшую, потому что на месте цветущего когда-то поселения, где парни и девки водили хороводы, осталось несколько скорбных могил с крестами, на которых выбиты зубилом фамилии Сагалаевых, Васильчиковых, Голобоковых — вся моя родня.

— И это все, что осталось?

— У меня в Саратове живет троюродный брат, Владимир Алексеевич Сагалаев, он знает нашу родословную до седьмого колена и далее — до стрельца Петра Первого Пафнутия Сагалаева. В Кленовых Вершинах никогда не было крепостных — только казаки и государственные крестьяне. История непростая. Моего деда и шестерых его братьев раскулачили. Они действительно были зажиточными, но настоящей причиной стало кожаное пальто, единственное в деревне, которое носил дед. Многие годы деду завидовал один местный бездельник и пьяница. Революция дала ему власть — он стал председателем комитета бедноты. И тогда-то наконец смог осуществить свою мечту — отнять у деда кожаное пальто, записав его в кулаки и сослав в Среднюю Азию вместе с семьей.

Но все нравы русской деревни они сохранили. Я прошел и эту школу тоже. Часто приходилось сталкиваться с чудовищными вещами.

— С пьянством?

— Ну, пьянство — это еще полбеды. А вот однажды в драке один из моих двоюродных дядей зарезал человека. Когда началось расследование, отец этого моего дяди рассудил так: у Виктора, который убил, семья и дети, а у его брата еще никого нет. Поэтому вину возьмет на себя и в тюрьму пойдет он. И тот отсидел семнадцать лет за брата. Я помню, каким он вышел из тюрьмы.

— А как же он на это согласился?

— Отец сказал. Это как раз те крестьянские устои, когда воля отца не обсуждается.

— Так это родные по отцу? У вас, значит, тоже такое должно быть представление о семейной субординации?

— Нет, это родные матери. Я ношу фамилию матери, потому что отец с мамой много лет прожили вместе, но так и не расписались. Со мной вообще происходило немало странных вещей. Отец был атеистом и коммунистом. А когда я родился, мама меня крестила и назвала Владимиром. Отец же хотел, чтобы я был Эдуардом. Меня это, конечно, интересовало всю жизнь. Недавно в Оптиной пустыни я заговорил об этом с православным батюшкой. И он сказал, что такая вот жизнь с двумя именами — это даже хорошо, потому что если хотели проклясть, проклинали Эдуарда, а я на самом деле Владимир. Вообще для меня это был непростой вопрос. Отец мой еврей. И у меня всю жизнь были на этой почве метания. Но в конечном счете я пришел к выводу, что если мать меня крестила, это воля Божья. Это не мой и даже не ее выбор. Это моя судьба. Я ведь серьезно интересовался исламом, особенно суфизмом, а также индуизмом, буддизмом. Но в последние годы, когда стал глубоко заниматься вопросом самоидентификации, снова пришел к православной вере. Пришел сердцем.

— Еврейское происхождение как-то влияло в дальнейшем на вашу жизнь?

— Отец просил меня не афишировать свое происхождение. Он понимал, что это вряд ли пойдет на пользу. Я делал так, как он говорил, и при этом страшно мучился. Потом стал об этом говорить вслух, но все равно горький осадок остался. С того момента, когда мне было лет пять и в том же самом дворе в окна нашей квартиры посыпались камни. Это были пьяные соседи со своими гостями, которые кричали: «Бей жидов!» Мне было и страшно, и обидно, ведь я считал себя русским. А все другое, все, что связано с отцом и его корнями, существовало отдельно, и, только став взрослым, я съездил в Одессу и Херсон и нашел несколько его родственников. Отец прошел всю войну, вернулся с орденами и ранениями и потом до конца жизни трудился во благо советской родины. И сегодня я хочу еще раз сказать, что люблю его и горжусь им, горжусь кровью и отца, и матери, которая течет в моих жилах.

— Почему из Самарканда переехали в Ташкент?

— Я работал в областной газете. Пришел туда после радио, для меня это было не просто заработком. Мне это нравилось, единственной проблемой было то, что меня пригласили в отдел партийной жизни. И я должен был освещать жизнь комсомола. Все мои материалы вывешивались на доску как лучшие в номере. Но я быстро понял, что не могу так. Пришлось идти к главному редактору и говорить, что либо увольняюсь, либо хочу, чтобы меня перевели в секретариат. А уволиться значило совсем закрыть тему журналистики, потому что газета-то была одна. Но дальше я так действительно не мог.