Ицамна (СИ)

Голова немного кружилась. То ли от вонючего дыма, которым его окурили, то ли от потрясения и жажды. Он придирчиво осмотрел оставленную в простой пластиковой бутылке воду, стараясь разглядеть на дне подозрительный осадок, но ничего не обнаружил. Отпив сразу половину, он тут же почувствовал зверский голод и, наплевав на все опасения, принялся за плавающее в подливе мясо. Оно напоминало ягненка, но имело необычный резкий привкус, который показался ему смутно знакомым.

«Заманили в катакомбы, чуть не убили взрывом, унесли в черную пропасть, окурили неведомой дрянью, заперли в комнате без дверей. И зачем-то раздели», - думал он, - «А я сижу голой жопой на дохлом леопарде и жру, вместо того, чтобы…».

Спасаться!

Он ожидал, что эти мысли вызовут страх, тревогу, стремление действовать. Но внутри ничего не ворохнулось. Будто мозг жил своей жизнью, а тело своей. Прислушиваясь к себе и задумчиво закусывая маисовыми лепешками, он оглядывал свое узилище.

Одна из стен целиком представляла собой массивный барельеф, изображающий необычное с виду дерево, в которое был погружен человек. Ему вдруг вспомнился Хан Соло, которого злодеи замуровали в карбонит.

Из мощного ствола вытягивалась голова на длинной змееподобной шее; кора тут и там бугрилась выступающими суставами – согнутое колено внизу, угловатое плечо – наверху, кисти рук, подобно странным сучкам, торчали из с боковых ветвей. Лицо божества было вырезано с поразительным мастерством – суровое, хищное, с длинным крючковатым носом, нависающим над пухлыми губами, и глазами навыкате, которые, казалось, оценивающе рассматривают восседающего на шкурах толстяка с миской в руках.

Альфонсо почувствовал неясный стыд и привстал, чтобы вытянуть из-под задницы одну из шкур и накинуть на бедра. Но головокружение внезапно усилилось, комната поплыла вокруг него, и он, не удержавшись, завалился обратно на ложе, пьяно уставившись наверх.

На потолке распростерлась вырезанная в камне женщина. Длинные волосы развевались, словно под водой, полные груди смотрели на Альфонсо зрачками затвердевших сосков, огромный живот явно нес в себе младенца, но… младенец не целиком был внутри нее, голова и руки его свисали меж широко расставленных, как у лягушки, бедер. Он тоже, казалось, смотрел на Альфонсо – жадно и радостно, как и его Мать.

«Сивататео» - одними губами произнес он, вспомнив старую и жуткую мексиканскую легенду о служанках богов. Ими становились женщины, погибшие при родах и пьющие кровь живых. Что-то вроде архаичных вампирес. Но он и не думал, что корни легенды уходят настолько глубоко…

Одурманенное сознание наложило на барельеф поразительно живой образ Марты. И её чудовищно отталкивающее естество с наполовину вывалившимся из святая святых дитя, вместо ужаса или отвращения, внезапно взбудоражило либидо. Альфонсо почувствовал, как налился кровью его член – единственное, что сейчас было в нем сильным.

«Неужели она придет?..», - поплыла у него полная томительного предвкушения мысль, когда послышался глухой скрежет, и потайная дверь ушла вбок, - «Я постараюсь не повредить ребенку… Вот только зачем они меня одурманили?»

Но, вопреки его ожиданиям, на пороге появилась отнюдь не Марта. Облаченные лишь в перья, его окружили незнакомые женщины. Они нестройным хором зашептали что-то и, окуная руки в принесенные каменные пиалы, принялись размазывать по его телу обжигающе горячие масла. Запахло медом, лавандой и мятой. Образ Марты отдалился и растаял.

Легкие прикосновения гладких, умасленных ручек к своей груди, животу, бедрам, лицу рождали в груди Альфонсо хриплые всхлипы и мычание. В какой-то миг он вздрогнул, почувствовав, как минимум, две пары теплых ладошек на своем члене. Через несколько секунд он бурно - с криком – кончил, но женщины не отступились, продолжая натирать и наминать его достоинство. Через минуту он с восторгом и ужасом почувствовал, что снова ожил.

Александр.

Александр бережно расправил на бедрах жены сарафан, закрыл ей глаза и, сняв оставшийся, почти догоревший, факел, вышел в галерею. Страха он не испытывал. Весь страх, на который он был способен, закончился со смертью жены и сына. Глубоко внутри ворочалась только скорбь, и он был рад, что благодаря своей ущербности, не способен в полной мере ощутить её.

На этот раз в верхнем направлении он даже не взглянул – он там все уже видел - и отправился вниз. Могучий теплый поток дул так же ровно, неся с собой ароматы дома и покоя – скошенная трава, луговые цветы, барбекю, дымок березовых поленьев в камине, студящийся на подоконнике яблочный пирог и острый хвойный аромат Рождества...