ИТУ-ТАЙ

С силой выдохнув сквозь сжатые зубы. Хан сделал обманное дви-жение и выбросил вперед руку с зажатым в ней хищным лезвием ножа. Оружие вспороло пустоту. Черный человек переместился в сторону стремительно и совершенно бесшумно, словно, и правда, был призраком. Хан ударил еще раз. Противник перехватил его руку и, сжав, словно железными тисками, подался навстречу. Раздался хруст сломанных костей. Хан вскрикнул и, как в замедленной ки-носъемке, увидел: его нож падает на пол, а в руках "черного", словно из ниоткуда, появились два клинка. Он сделал неуловимое движе-ние, и нечеловеческая боль обожгла Гото живот. Мгновение… и "чер-ный" уже в двух шагах от него. Бело-голубая маска равнодушно на-блюдает за оседающим эргомом, который упал, судорожно поджав ноги к груди. И живот словно насыпали горячих углей. Голова Хана стала отбивать по бетонному иону нестройный ритм предсмертной агонии. Он захрипел, на губах появилась кроваво-розовая пена, зрач-ки то закатывались, сверкая белками, то возвращались в орбиты, ничего уже не видя перед собой. Трясущиеся руки бережно зажали жуткую рану, из которой вывалились сквозь разрезанную одежду, переплетаясь, сизые шланги кишок

Краем умирающего сознания Хан отметил, что подобную рану не-возможно нанести обычным оружием, да и клинки эти… было и них что-то очень древнее, необычное, будто часть лезвия была из стали, а другая – из темного тумана, струящегося вдоль стальной бритвы. Но все это уже не имело особого значения. Боль была просто нереаль-ной.

Человек в черном подошел и склонился над телом Гото, касаясь умирающего сознания своей психосферой. Тут же на него обрушил-ся целый поток переживаний, среди которых стремительно мелька-ла какая-то ужасная аспидно-черная клякса, похожая на осьминога, и маленький мальчик бежал к своим родителям.

– Уйди, – прошептал Хан и сделал попытку отползти от своего убийцы, словно желая остаться наедине со своей болью и со своим последним видением. Пол под ним был залит кровью.

Яма отрешенно наблюдал, как Гото отползает от него, отталкива-ясь окровавленными спортивными туфлями от пола, судорожно из-гибаясь всем телом, оставляя за собой бордовый след, отмечающий последний путь "полубога" в этом жутком зверином мире. Видимо, лишившись остатков сил, Хан затих и, всхлипнув, приподняв трясу-щуюся голову, прошептал с усилием:

– Все. Не могу больше. Чернота вокруг. Больно очень. Время жаль. Отпусти меня… Больно… Убей…

Яма наклонился и одним быстрым движением сломал ему шею. Хруст рассоединенных позвонков слился с последним выдохом, по-хожим на облегчение. Тело дернулось последний раз, выгнулось и опало.

Мальчик уткнулся головой в папины ноги и заплакал вдруг, сбивчиво рассказывая, как он ждал их из кино, как строил крепость, как один из соседских пацанов больно ударил его кулаком в живот. Отец улыб-нулся и, прижимая к себе вздрагивающее тельце, похлопывая крепкой рукой по узкой спине, пробормотал: "Не плачь, сынок. Сколько их бу-дет еще в жизни, этих ударов. Уж так устроен мир". А мама, груст-но усмехнувшись, поправляет полосатую футболку, заляпанную где-то красной краской.

Невысокий человек с сумкой через плечо вышел из подъезда боль-шого двенадцати этажного дома и направился через дворы к оживленному проспекту. Там он сел в подъехавший "Grand Cherokee", черный, как ворон, джип с зеркальными стеклами, отражающими неоновую Москву. Через мгновение этот угрюмый автомобиль бес-следно растворился в сутолоке машин, наводнивших, несмотря на позднее время, дороги большого города.

Перед окном и своей небольшой квартире стоял и плакал Мед-ведь. Его нервно сжатые кулаки иногда грозили кому-то, а губы шептали беззвучное проклятие. Его опять разбудило это, еле слышное, бормотание пространства, означающее одно – очередную смерть эргома, кого-то из них. Судя по ощущению, возникшему после этою немого Крика, это был Хан.

В домах за окном, выстроившихся вдоль улицы стройной шеренгой, зажигались и гасли окна. Люди занимались своими делами. А высоко в небе над городом ровно светилась призрачно желтым сия-нием далекая и надменная Луна.