Юби: роман

Потом была какая-то дыра во времени. Что происходило и где он был – не вспомнить. Позже Йеф обнаружил себя со своим классом. Они собирались спрятаться ото всех в лесу и печь на костре картошку, которую Махан приволок с кухни.

Уйти не удалось. Сначала вроде бы сбрендил Василий Викторович, воспитатель седьмого. Он таинственно-претаинственно увел Льва Ильича в сторонку и, непрестанно оглядываясь, сообщил, что они хотели, чтобы он, Василий Викторович, написал про Йефа… Ну Йеф и сам знает, что надо было написать, но Василий Викторович (тут он стукнул себя кулаком в грудь) не такой, как некоторые думают, он, Василий Викторович, между прочим, прошел огонь через медные трубы, всякий другой утонул бы на месте, и поэтому он, Василий Викторович, не поддался, а остался человеком, чего и всем желает… Все вместе было маловразумительно, но очень эмоционально. Лев Ильич чувствовал, что от него ждут благодарности, и горячо благодарил. Однако ни посмеяться, ни огорчиться этим нелепым разговором Йеф не успел – подошел Григорий Недобиток и тоже увлек в сторонку.

Все повторялось, только Григорий не оглядывался и не бил себя в грудь.

– Похоже, твое время пришло, Ильич, – сообщил он. – Если что – знай, я тебя не сдал.

– Чего не сдал? – захотел уточнить Йеф.

– А ничего не сдал – ни того, что требовали, ни того, что знал.

– А что-то знал?..

– Все что-то знают… В общем, будь готов и не благодари. Это я не для тебя, а для себя… Не люблю особистов…

– Ладно, не благодарю, – посерьезнел Йеф. – А может, чего более конкретного скажешь?

– Так не знаю ничего. Знал бы – сказал…

– Спасибо и на этом.

– Не благодари.

– Хорошо, не буду…

Ну и что Льву Ильичу делать со всеми этими предупреждалками?

Он плюнул и попросил Махана собрать разползшихся по школе одноклассников, чтобы пойти в лес. Но опять – облом. Пришел директор с Недомерком и велел ему идти отдыхать, потому что Недомерок проведет с его классом патриотическое мероприятие. Йефу даже не стало любопытно, что за мероприятие…

Дома сохранялась предгрозовая атмосфера гражданской войны: тесть ел и бурчал, Надька подкладывала ему и побуркивала, Данька держал голодовку и отбуркивался.

Есть не хотелось, бурчать тоже, а тем более говорить. Он свернулся на кушетке в комнате Даньки и, к полной для себя неожиданности, уснул.

– Левка, – тихонечко позвала Надька, – тебя зовут.

Йеф сразу же вскочил. (Да и спал-то – совсем ничего.) Звал Махан. И не просто звал, а отвел в сторонку, озираясь. (Они, что, все сбрендили?)

– Бечь вам надо, – таинственно прошептал Махан. – Забирайте семью и уносите ноги. Сення вас заарестуют…

* * *

Когда под окном завизжали тормозами три «Волги», Лев Ильич был собран и спокоен. День перестал скакать кувырком и крутиться калейдоскопом. Он снова жил во всю грудь и с полной отдачей.

«А за той девахой с ленинградского пригнали аж четыре машины!» – ухмыльнулся Лев Ильич, вспомнив эпизод на вокзале.

– В начале обыска, – командовал Недомерок, – в начале прошу добровольно выдать оружие, боеприпасы и взрывные устройства… И ценности, – поспешно добавил он забытый в волнении аккорд.

– Няма, – дурашливо развел руками Лев Ильич.

– А у нас есть сведения, что вы прячете у себя на квартире самодельное взрывное устройство, – торжественно произнес Недомерок.

«Оперативников шесть или семь – не сосчитать. Надо успокоиться. Теперь-то уж чего колотиться? Оперативники толкаются пока что без дела в дверях и ждут команду, чтоб броситься рыть, крушить, искать. А может, их всего пять, а те двое – казенные понятые? Не важно, как их называть, – все из одной шайки-лейки».

– Вот ознакомьтесь с выдержкой из вашего письма в Москву, отправленного 10 мая сего года. Вы сообщаете своему корреспонденту, что «отыскали недостающие детали для мощной бомбы и осталось только собрать все как следует и рвануть – и мало не покажется…»

Лев Ильич едва сдержался, чтобы не фыркнуть. Он вспомнил это письмо и обстоятельства его написания. Девятого мая в Богушевске на демонстрации по случаю Дня Победы он познакомился с замечательным ветераном. Одноногий и однорукий старик с орденом Отечественной войны на лацкане пиджака печалился о доле инвалида молчаливому и внимательному Йефу, а потом возьми и скажи: «Да грех мне печаловаться – других зусим под корень извели…» Лев Ильич сразу же превратился в струну одного лишь слуха. Это была для него личная и очень болезненная тема.

Все его детское чистое очарование революционной романтикой испарилось в десятом классе и в одно мгновение, когда он узнал о том, как Сталин очистил победившую страну от инвалидов этой страшной войны, портящих своими покалеченными обличиями цветущую красоту советских городов. Почему-то сходу поверилось, что так и было – всех извели. Прагматично и рационально. Отец Льва Ильича тоже был инвалид войны, но он был домашний и его эта скорбная участь товарищей по оружию миновала.