Юби: роман

– Страшное дело, – повторил Третий, – сгубили человека, а ты и говорить не смей… Палачи – одно слово. Но ты не смей! – остановился он напротив Федора Андреевича. – Время такое: сметь не смей!.. Мы не смеем, и ты не смей… Чтобы я больше ни-ни!.. Палачи, чего поделаешь? – он развел руками. – Ни-ни… Всяк разговор про то пресекать нещадно. Ты знаешь, я знаю, все знают, а больше – чтобы никто…

* * *

– Как странно тут нынче, – передернула плечами Алевтина, выходя вперед директора на промозглую улицу (то ли от промозглости этой плечами передернула, то ли от того, что странно ей тут, – не разъяснила).

– Чего странного? – не дождался пояснений Федор Андреевич. – Странного, спрашиваю, чего?

– Да вот обжималки эти… Никогда такого не было. Начальник блюдет свое место, а посетитель знает свое. Не к лицу…

– К тебе, Алевтина, любой с радостью – только дай!

– Да ну вас… Я не про то. Я же чую, кто с чем лезет обниматься. Тут не для страсти, прости господи, а для публики, – мол, смотрите, какой я простой и как я с народом душа в душу.

– Дурное время настало, Алевтина, я тебе скажу. Если таким макаром и дальше, то жди беды, – озвучил свои горестные недавние мысли Федор Андреевич. – Либо голод настанет, либо чего похуже… Это им примеры с Москвы подают, что теперь надо душа в душу, а не через мать-перемать – вот они и стараются. Но хоть вывернись, а натура своего требует. А как всего хутчей возвернуться к старому управлению? Беду накликать, а уж там рули, как умеешь, но – кровь с носу – держи всех в кулаке… Вот так они, Алевтина, нам беду и устроят.

– Что-то совсем вы не в духе, – попробовала Алевтина остановить откровения директора. – Радоваться надо, что убрались из обкома без потерь – ни выговора, ни замечания. Когда сюда ехали, о таком и не мечтали, а вы всё недовольны.

От обкомовского крыльца идти надо было направо, и почти сразу на перекрестке еще раз повернули направо – лицом прямо в порывы осеннего ветра с иголками мелкого дождя. Над высокой обкомовской оградой выблескивала спираль колючки, за которую цеплялся стылый ветер осени. Дальше путь лежал прямо, не сворачивая, до вокзала, но можно было и подъехать пару остановок. По правую руку бронзовый Машеров мокнул без шляпы и смотрел на прохожих безо всяких новомодных послаблений и уж точно безо всякого намерения обниматься, к тому нечем было бы ему обниматься, приди такая дикая мысль в его бронзовую голову…

– Как вам нравится бюст Машерова? – снова попыталась Алевтина отвлечь директора от его мрачных раздумий.

– Твой бюст мне нравится куда больше. Не в обиду вам, Петро Миронович, – поклонился Федор Андреевич в сторону бронзовой полутушки. – А коль всерьез, – он посмотрел на Алевтину, – не нравится, зусим не нравится. Придумали сами себя славить и плакатами, и портретами, а потом и бюстами. В бессмертие рвутся, а бессмертие не в этих истуканах. Их всех в один день снесут.

– Я, Федор Андреевич, даже не имею права все это слушать. А Машеров, между прочим, был совсем неплохим вождем…

– Пожалуй… Да и я не про него. Это же нынешние мудрят с бронзовым бессмертием, а Петро Мироныч был поскромнее…

– И в бюстах ничего плохого. Вот решили ставить дважды героям бюсты на родине и при жизни – это же замечательно! Приезжает этот герой на свою родину, и первым делом хочется ему привести в порядок улицу у своего бюста, и дома на этой улице, и сквер, что рядом. И он-то уж найдет деньги – герой ведь, даже и дважды с бюстом в придачу. Непременно найдет! Так вот от бюста к бюсту постепенно и приведем в порядок всю страну.

– Это же скольких героев патребна на всю страну?

– Страна мечтателей, – напела Алевтина, – страна героев…

– Мечтатель у нас одна ты, Алевтина, а героев что-то зусим не бачымо…

* * *

Федор Андреевич болтался в поезде на боковой сидушке у окна и костерил обкомовское начальство.

«Это ж ни якая душа не принимает такого: всю кровушку у человека выпили, а ты и горевать не смей… говорить даже не смей…»

Федор Андреевич чувствовал, что все его душевные силы заняты удержанием привычной жизни, населенной привычными людьми, и ни на что новое, ни на что другое этих сил уже не хватает. Он думал, что, наверное, стареет и потому упрямо не желает отказываться от чего-то ему дорогого, даже если это одни лишь воспоминания. С какого-то времени начинаешь понимать, что не все старое можно заменить новым, ни людей не заменить, ни воспоминания – просто-напросто уже не хватит ни сил, ни жизни.

«Разве обкомовские холопы могут это понять? Им всего дороже последние указания начальства. Но я вам не холоп!..»

Федора Андреевича грело это его внутреннее отстранение от всеобщей системы начальственных отношений. Он ведь и в интернате никогда особо не корчил из себя барина и перед своими данными ему по службе барами никогда не преображался в холопа.

«А попробуй это холопье племя распознать – шиш распознаешь. Люди как люди. Но вот они вдруг начинают с умилением вспоминать своих прежних хозяев, и тут уж холопье нутро так и прет. Или когда начинают их же высмеивать, чувствуя, что уже можно, и не умея иначе откреститься от них».