Иуда 'Тайной вечери'

- Баллада о вещах, какие я знаю, - сказал Манчино. - В ней три строфы и, как положено, краткое послание.

- ...И пели, - упрямо продолжал немец. - А девушка, что прошла мимо...

- Тихо! Тихо! Слушайте! - вскричал мастер-камнерез за соседним столом, да так зычно, что брат Лука, по-прежнему склоненный над своими геометрическими чертежами, вздрогнул от испуга. Трактирщик, аккурат собиравшийся наполнить вином оловянный кубок немца, замер с поднятым кувшином, будто изваяние.

Манчино взобрался на стул. Тусклый свет лампы озарил его изрытое морщинами лицо. Тишина кругом, только в дымоходе словно бы жаловались и плакали грешные души. И он начал:

Я знаю - по коре - деревьев стать,

Я знаю хитрость, что цыган сражала,

Я знаю: в слугах барина видать,

Я знаю боль, удар, укол кинжала,

Я знаю шлюх, как жизнь их унижала,

Я знаю облик Папы, как тебя,

Я знаю честь, познал позора жало,

Я знаю все, но только не себя5.

Трактирщик опустил кувшин, ставший вдруг непомерно тяжелым. Мастера-камнерезы сидели, точно два усталых титана, глядя в пол, на деревянные свои башмаки, один подпер рукой подбородок, другой - лоб. Брат Лука поднял свою ученую голову и, сам того не замечая, постукивал мелком в такт стихам. А Манчино продолжал:

Я знаю вина по оплетке их,

Я знаю, в чем у чудаков потреба,

Я знаю праведность и грех других,

Я знаю птиц - так петь и мне бы,

Я знаю плесень на кусочке хлеба,

Я знаю то, что людям должен я,

Я знаю ад, я знаю рай и небо,

Я знаю все, но только не себя.

Я знаю в супе плавающих мух,

Я знаю палачей - бежал, не скрою,

Я знаю каждого сарая дух,

Я знаю, что в словах: "Любой ценою!",

Я знаю талеры - имел порою,

Я знаю плен красы, ее любя,

Я знаю хмель, знавал забвенья долю,

Я знаю все, но только не себя.

О люди, я познал судьбы теченье,

Я знаю смерть, что рыщет, все губя,

Я знаю жизни взлеты и паденья,

Я знаю все, но только не себя.

- Это было послание, - сказал он и спрыгнул со стула. - In nuce6 в нем содержится все, что я имел сказать об этом предмете, а три предшествующие строфы были излишни, как вообще львиная доля того, что слетает с губ и выходит из-под пера стихотворцев. Но мне это простительно. Я трудился ради ужина.

Хозяин стряхнул оцепенение и поставил кувшин с "вино санто" перед Манчино.

- Я, как известно, в изящных искусствах не силен, - сказал он. - Но по выражению лица досточтимого брата Луки, а он, слава Богу, профессор, вижу, что стихи ваши весьма изрядны. Хотя насчет того, что вы, мол, узнаете вино по оплетке, трактирщикам рассказывать не надо бы. Тут вы приврали. Впрочем, о таком пустяке далее и говорить не стоит. Пока что отведайте-ка вот этого.

И он сызнова отправился в подвал за вином для Бехайма.

Приятели Манчино не стали особенно распространяться по поводу его стихов. Но что они думали, было ясно - по одобрительным кивкам и жестам, по взглядам, какими они обменивались, и по тому, как они пили его здоровье. Один за другим все они выудили из карманов кто мелкую серебряную монетку, кто несколько медяков, сложили их в кучку и заказали для Манчино рыбу и жаркое.

Вернулся хозяин, который по дороге в подвал кое-что надумал. Наливая Бехайму вина, он прошептал:

- Ну, сударь, разве я преувеличивал? Гений, каких мало! Что я говорил! Только насчет плесневелого хлеба и мух в супе не верьте, это вранье. Мухи в супе! У меня! Ладно, хлеб может заплесневеть, коли отсыреет, но посетителям я его не подаю. Ох уж эти поэты! Ради рифмы и напраслину возведут на честного человека. Мухи в супе! Да, вот про долги он ненароком правду сказал. Не то что про мух...

- Дайте же мне посидеть спокойно, - перебил его Бехайм.

- Ну да ладно, вино за мой счет, - сказал трактирщик уже как бы про себя, он не мог сразу замолчать. - Раз я сказал, так тому и быть, мое слово твердое, несмотря на мух... Да, судари мои, иду, иду, мигом все подам.

Резчик Симони снова обернулся к Бехайму.

- Вы из-за гор? - спросил он, ткнув большим пальцем себе за плечо, словно где-то там, у него за спиной, и была Германия. - Через Альбулу добирались или через Бернину7?

- Об эту нору в горах путешествовать затруднительно. - Бехайм одним глотком осушил свой оловянный кубок. - Нет, сударь, я прибыл морем, с Востока. Из тех краев, где правит османский султан. Я был по делам в Алеппо, в Дамаске, в Святой Земле и в Александрии,

- Как? Вы были у турок? - удивленно вскричал резчик. - И вас не посадили на кол, не пытали?

- У себя дома они вовсе не сажают на кол почем зря и не пытают, объяснил Бехайм, очень довольный, что все смотрят на него будто на диковинного зверя.

Резчик Симони задумчиво погладил усы и возразил:

- Но ведь кругом твердят, что они без устали купаются в христианской крови.

- Когда торгуют, они весьма обходительны, - отозвался Бехайм. - Вроде как вы, миланцы, ведь если человек приезжает к вам за панцирями или за галантерейным товаром, разве станете вы сажать его на кол или мучить? И сиенцы с их марципаном да леденцами тоже не станут, верно? Вдобавок у меня есть грамота, которая подписана самим султаном и обеспечивает мне известное уважение.

Манчино посмотрел на Бехайма с внезапным интересом.