Иудаизм, христианство, ислам: Парадигмы взаимовлияния

Отсутствие всякого материального содержания критиковали и Шопенгауэр, и Гегель. Первый считает, что доводы, приведённые Кантом в пользу категорического императива, могли бы служить для обоснования принципа государственного союза (Staatsverein)[975]; второй, по видимости, наделяет кантианский моральный закон конкретным содержанием, приравнивая обязанности, утверждаемые в кантианской этике, к обязанностям члена общества и гражданина государства. Этот перенос игнорирует «умопостигаемый» характер категорического императива, но если абстрагироваться от этого, Шопенгауэр и Гегель оказываются правы. Сфера применения кантианского императива — жизнь в политическом обществе.

Шопенгауэр также критикует кантианское этическое учение за то, что оно выражено в императивной форме[976]. По его мнению, это указывает на теологическое происхождение учения. Быть может, он прав — по крайней мере, отчасти. У Канта был дар до неузнаваемости изменять то, что было заимствовано им из каких-то источников. Так или иначе, замечание Шопенгауэра не обязательно противоречит выводам, которые можно сделать из определённого сходства между кантианской этикой и учениями Трактата. Кант обращался ко многим источникам.

Это сходство «среди прочего» обнаруживается в том, что в Трактате религиозное поведение (для суеверного человека) сводится к повиновению. Здесь конечно же нет ничего особенного; этика повиновения ни в коем случае не является специфической ни для Спинозы, ни для Канта. Большее значение имеет интерпретация в Трактате учения Христа и других библейских авторов (их учения в данном сочинении считаются соответствующими учению Христа). Они предписывают творить правосудие и милосердие, что в результате интерпретации значит повиноваться законам государства, то есть конкретному своду законов, которому случилось иметь силу в данном сообществе. Спиноза, конечно, прекрасно знал, что между законодательствами различных государств могло существовать большое различие. Как и в случае категорического императива, рекомендованное Спинозой повиновение было формальным. Всеобщая религия обязывает своих приверженцев исполнять существующие светские законы независимо от того, хороши они или плохи. Вдобавок Трактат неодобрительно смотрит на личные проявления доброты и милосердия, если они приводят к небрежению законом. Очевидно, это также согласуется с кантианской этикой.

Некоторые из указанных параллелей между двумя этическими системами касаются их главных отличительных черт. Соответственно, можно поспорить — хотя спор этот может быть односторонним — о том, что моральное учение Канта в нескольких основных аспектах является переносом спинозистского понятия всеобщей религии, которая в Трактате выступает в качестве богословско-политической категории, необходимой для того, чтобы сохранить демократию и способствовать терпимости, в сферу умопостигаемого[977].

Перевод с английского Софьи Копелян

Свобода и истина у Ницше

Во[978] втором эссе сборника «О происхождении морали» Ницше подробно останавливается на той глубокой трансформации, которую претерпел первобытный человек, когда он лишился своей изначальной свободы, оказавшись пленником жёсткого государственно-общественного порядка. Человек бился головой о невидимые стены, бунтуя против навязанного извне образа жизни, в корне противоречащего его природным наклонностям и инстинктам, и в результате изобрёл «неспокойную совесть». То было неведомое ранее заболевание, приведшее к тому, что бывший дикарь превратился в совершенно новое загадочное существо, устремлённое помыслами своими в будущее, где ему виделись возможности осуществления некоего великого обетования.

Именно благодаря наличию «неспокойной совести» человек оказался одной из самых замечательных удач мироздания — неважно, идёт ли речь об удачном выпадении игральной кости, которую бросает Зевс, этот «Великий младенец» Гераклита, или просто об игре слепого случая. Тот исключительный интерес, который представляет феномен человека, объясняется, по Ницше, исключительно поразившим того недугом внутреннего разлада. Но с другой стороны, недуг сей был совершенно не свойствен тем ордам первобытных завоевателей, которыми философ, по его утверждению, так восхищается. Творческой силой обладает, как выясняется, именно специфический комплекс покорённых, чрезвычайно близкий — и Ницше, похоже, временами отдавал себе в этом отчёт – затаённой обиде неудачника («резентименту»), то есть чувству которое он без устали поносил.