Юдаизм. Сахарна

Эх, господа: ведь и у Коковцева есть свой «чаишка». Дадим и ему пощаду. И свое удовольствие.

Но говорю «о себе», ибо это я понимаю. Мысли? Важные? Не важные...

Они прошли, они пройдут...

Туман... Густой... Реже, реже... и нет ничего...

Так и в природе. «Ничего нет вечного». Господи: Илион пал. Так неужели же не «пасть» моим мыслишкам.

Нет, чаишка вернее. Чаишка — скромность и добродетель. Чаишка — великий путь человечества на Земле.

(за вечерним чаем)

* * *

8 ноября

...да это не головка, а «главизна». «Днесь спасения нашего главизна»: с этого и началась

«история религий». 

Разграничительная между Западом и Востоком линия и проходит в шутливом и смеющемся названии или в трепетном и с ужасом. И где смеялись — получился роман и песенка и учебничек истории, а где «с ужасом» — не смели начаться песни, сказки, мифы, а выковалась «Священная история действительности».

Nam hoc caput ens realissimum est.⁹⁹

(за вечерним чаем)

* * *

8 ноября 1913

Шеренга солдат и за ней «в глубине» довольно пустой генерал и лысый старичок, штатский, — о чем-то хлопочущий и что-то шамкающий беззубым ртом.

Перед нею — толпа волнующихся рабочих, основательно волнующихся на обиду: и среди нее агитаторы — нахальные люди — и... вижу: «мой Вася» там же кипит негодованием и тоже хочет поднять волну...

Душа моя с рабочими. Знаю, вижу — обижены. И нахальные люди прекрасны. И мой Вася. «Ведь он дорогой мой», «он мой» (сын).

Но знаю я вот что:

Что́ тупой генерал и отвратительный старикашка здесь случай и личное, что идеализм «там» есть тоже «личное» и тоже случай. Это «сегодня» так случилось, что героизм и лучшее — у молодежи; что обида сделана им. Но в веках и вечности старикашка и генерал стерегут «то́, доколе построилась Вавилонская Башня» истории, тот «холм Babel», ныне засыпанный песками в Месопотамии, от которого вообще «пошло все»...

«Там бдолах и камень оникс»...

Там «рай», и изгнание, и слезы, и грехи, и трудный путь...

Там сокровищница человечества...

И, последним взглядом взглянув на моего Васю, я бы сказал роте:

— Пли!..

Берегись же, Вася, — берегись. И никогда не союзься с врагами земли своей. Крепко берегись. Люблю я тебя: но еще больше люблю свою землю, свою историю. Не доверяйся жидкам, в особенности жидовочкам, которые будут тебя сманивать, будут чаровать тебя... А к чарам, я знаю, ты будешь слаб.

Крепко, Вася, стой на ногах.

И вспомни то слово, которое от брата Коли я выслушал, едва не получив плюху:

— Дурак. Хоть бы ты подумал, что произносишь свои подлые слова о России на том языке, которому тебя выучили отец и мать.

Пусть это будет «каноном брата Коли». Помни его. Я всю жизнь не мог забыть этого вырвавшегося у него слова.

А ему ли не было «трудно служить» у этой администрации, которая «умучивает» русского человека не меньше, чем Ющинского умучили в Киеве.

Мерзость администрации, Вася, я знаю: но — терпи, терпи, терпи. Из терпения вытекает золото. А «красивый бунт» — только золотые скорлупки пустого ореха на рождественской елке.

* * *

9 ноября 1913

Да, верно пишет Закржевский (из Киева), что теперь писателей пугает мысль иметь свое лицо... Года 3-4 назад, когда Ив. В. Жилкин (прелестный «трудовик») говорил с симпатией и, во всяком случае, без вражды о «Нов. Вр.» и Суворине и я наивно ему сказал: «Отчего бы вам не писать у нас?» — засмеялся своим добрым и спокойным смехом и сказал:

— Что́ же бы из меня сделали газеты, если бы я стал писать в «Нов. Вр.».

(Следует сказать, что товарищ его по 1-й Г. Думе, гораздо более его радикальный и разрушительный, помещал анонимно статьи в «Н. Вр.»; и вообще-то «у нас все почти бывали».)

Но что же это за ужасы, что́ писатели боятся иметь свое лицо. Ибо ведь «зачем же я пишу», как не чтобы «сказать лицо своё», сказать «от лица своего».

Погасить лицо — значит погасить литературу.

Таким обр. литература внутренно погашается... Сама собою... Не ее высушивают, а она пересыхает.

Чахотка.

Как я и писал («Оп. л.»): все обращается в шаблон. В письме Закржевского объяснение происхождения шаблона. «Шаблонно потому, что безлично». Тогда понятно. Из 100 газет кричит толпа. Это «рев моря»... Но как он беден сравнительно с песнью юноши.

Гул печатных станков и ни одного человеческого голоса. В «Литерал. изгнанниках», пожалуй, мне и хочется собрать последние человеческие голоса. Пожалуй, это инстинкт или предсмертная (о них) тревога. В тайне-то души, хотя и надоела литература, — я ее люблю. Я с нею связан большою любовью. В последнем-то анализе мне ее жаль. «Божий голос» — брезжилось. И хоть надоела ужасно, но «Божий голос». Но ухо мое давно расслушало: чугунные голоса, медные груди.

Да, медно-трубопрокатный завод.

И я пришел в то, что можно назвать «священным ужасом». Да, втайне я любил ее и люблю.

Теперь пришел «все и Кондурушкин». Очень хорошо. Тогда я, конечно, ухожу.

(вся бумага)

* * *

10.XI.1913

Ах, Господи...