Юдаизм. Сахарна

А если так, то и тайна рождения, можно полагать, разрешена у них и не разрешена у нас, и мы существуем «только пока Бог грехам терпит», случайно и эмпирически, до первого града побивающего не там и не во время выросшую ниву. Их же существование обеспечено, ибо оно в Боге. Через обрезание существование человека становится «в Боге». И мы можем произвести обрезание, но это будет уже физиологичное, научное, не действующее обрезание. В кресте мы посвятились в смерть; мы почувствовали религиозно смерть. Мы священно умираем, священствуем в болезнях «исхода» (отсюда); а евреи священствуют в радостях входа (сюда) — суть племя священно-рождающееся и священнорождающее. Для нас младенец поган, а труп свят; для них труп — дьявол, «отец отцов нечистоты» (первый источник всякой нечистоты на земле), а свят, ангел — младенец. Он обрезан, и вот опять характерное верование: в минуту обрезания Ангел Иеговы сходит на новообрезанного и уже никогда не оставляет его до смерти. Термин «Ангел Иеговы» встречается в Библии, и так, что в местах этих действует то «Иегова», то «Ангел Иеговы», так смешиваясь, что экзегеты затрудняются их отличить, их отделить. И мы можем понять чудное еврейское верование таким образом, как будто человек, имеющий в себе «искру Божию» (глубокое всех людей верование) через обрезание, являет видимою эту искру, «свет Иеговы», «ангела Иеговы», «образ и подобие в себе Божие». Мы принимаем за таковой «образ и подобие» душу свою, мысль свою, образование свое, культуру свою: для нас — «искра Божия» в Шиллере, «искра Божия» в Шекспире. Но это ясно — приобретенное, ясно — потом в нас прившедшее. В Библии же точно сказано: что, сотворяя из глины тело человека, Бог сотворил его «по образу и подобию Своему», и потом повторено (между прочим — Ною после потопа), что сотворил его «в тени образа Своего». Но тень бросается не от души, а от предмета; итак, вернее догадка евреев, да даже и не догадка, а прямое чтение ими текста своей родной Библии, что «образ и подобие» запечатлены именно на теле нашем, и хоть это и не сказано — но там именно, где они предполагают.

 Тогда и завет с Авраамом становится понятен: «Я буду с тобою — когда ты обрежешься; и когда Я буду с тобою — ты размножишься». Все это ясно, как тавтология⁴¹ .

Телесная вечность народа и необыкновенная его о телесной своей чистоте заботливость — вытекает отсюда. Никогда комментаторами Библии не были поняты законы о ритуальной чистоте, наполняющие столько страниц у Моисея; с отбросом обрезания отброшен был весь закон, а отброшен был весь закон, незачем стало и толковать его.

Какова концепция человека в христианской религии? Пока он здесь, на земле, — для него нет религиозной концепции; он — совершенный автомат; религиозна только лоза (розга), гонящая его отсюда. Религиозная концепция начинается — там, за гробом. Довольно неясная концепция, или по крайней мере слишком краткая, сводящаяся к «хорошо» или «дурно», «сладко» или «горько», к вкушению сладчайших яблок или горящих угольев (европейские концепции рая и ада). В меру чего? В меру ударов гонящей отсюда лозы. «Бог кого любит — того и наказует»: это всемирно, это не догмат, а больше догмата. Достаточно наказанные здесь — услаждаются там, не наказанные здесь — будут там наказаны. Все слишком кратко. Нет развития. Развитие возможно только для науки, для научного аппарата, каковым стал земной человек, в земной половине своего существования.

Машина стала мудрой, машина стала сильной. «Крещеная» машина не только победила тайну обрезания, но она и вообще все разрушила и вытеснила, что ей противодействовало или от нее отличалось. Вот триумфы Европы. Если б она была бессмертна — можно было бы прийти в окончательное смущение. Но она особенно и преимущественно смертна, ибо преимущественно и особенно необрезанна. «И к концу мира — охладеет любовь»; «будут пожары — но это не конец; будут войны — но и это не конец; болезни будут — но и это еще не конец; будет проповедано до концов земли Евангелие — вот это конец». Итак, некое обледенение сердца распространится параллельно распространению проповеди некоей стеклянной любви, без родника ее, без источника, вне «обрезания». И когда земля застынет в этом холодном стекле, в этом стеклянном море... «Сын Человеческий» сойдет тогда на землю судить «живых» и «мертвых».