Иудино племя

Молитва Господня «Отче наш», которую когда-то заставляла учить бабка, насильно таскавшая его в церковь, всплыла перед глазами, как написанная на бумаге. Еще одни шок Никита испытал уже дома, когда, словно против воли, надел шнурок со своим простеньким крестильным крестиком. Мать просила беречь его – вот и возил с собой, прятал в столе вместе с медалями.

Перекладины креста один в один совпали с двумя вспухшими, горящими ссадинами!

Уволюсь и уйду в монастырь, решил он.

Взял отпуск, приехал домой, в Петрозаводск и пошел в церковь просить благословения. «Не торопись, миленький, - ласково ответил старый настоятель. – Такие дела сгоряча не делаются. Поезжай-ка на Валаам трудником, поработай, присмотрись, а там видно будет».

В монастыре Никиту встретили с радостью, определили послушание в столярных мастерских. Месяц работал, ходил на службы, разговаривал с монахами. И понял: рано. И не в труде тяжелом дело, не в строгом посте и непрестанной молитве – все это Никита принимал с готовностью. Просто слишком много в нем еще было своего «я», не готов он был умереть для мира – и родиться для Бога. Вернулся в Таджикистан и прослужил еще год, помня, что воинский долг пред Господом стоит превыше многих других. А потом тяжело заболела мать, и он уволился. А потом встретил Свету…

Что-то прошелестело рядом, и Никита очнулся от воспоминаний. Остановился, огляделся вокруг, сошел с тропы. Конечно, Таджикистан дело особое, но Приморье и Карелия сроднили с лесом, научили понимать каждый его шепот и шорох. По треску сучка, по примятой травинке мог он узнать, кто, куда и зачем прошел.

До опушки оставалось метров пятьдесят, посветлело. Никита вглядывался в раздавленного муравья, в сбитую с цветка ястребинки пыльцу, в ссадину на горбушке зеленого бархатного мха, на проступившую поверх сухих листьев влагу из потайной ложбинки. Да, кто-то проскользнул мимо него. Кто-то очень ловкий и аккуратный. Кто-то, не желающий встречи с ним на лесной тропе. Не хотящий быть замеченным и узнанным. Только вот не повезло ему немного. Поскользнулся слегка на незаметной под листьями промоинке и шумнул. И даже ниточку на ветке оставил, серо-зеленую, хлопчатую.

А может, за ним следил?

Да нет, отогнал Никита неприятную мысль. Как бы ни был он погружен в свои мысли, никто не смог бы идти за ним через лес целых десять минут и ничем себя не выдать. Просто кто-то не захотел столкнуться с ним в лесу. Может, просто испугался – мало ли что!

И все-таки на душе стало совсем смурно и неуютно. Губы невольно зашевелились, шепча: «Живый в помощи Вышняго…» Никита прибавил шаг и уже через несколько минут вышел из леса.

Буквально в нескольких метрах от опушки начиналась единственная деревенская улица, длинная и прямая. Покосившиеся заброшенные развалюхи соседствовали со вполне справными домами. Немногочисленные местные жители, попадавшиеся на пути, не обращали на Никиту никакого внимания. От Светы он знал, что, несмотря на отдаленность деревни не только от Питера, но и от райцентра, дачники здесь все же водились.

Предпоследний дом был, пожалуй, самым богатым в деревне – из белого кирпича, большой, крытый новой зеленой черепицей. И тем более странно выглядела возившаяся в огороде женщина. Несмотря на жару, на ней было надето темно-коричневое платье с длинным рукавом, довольно ветхое и замызганное. Голову покрывал платок, а на ногах красовались резиновые боты на шерстяной носок.

- Добрый день, - через забор крикнул ей Никита. – Могу я Петровича увидеть?

Женщина скривилась, словно у нее вдруг заболели все зубы сразу, и молча махнула рукой в сторону деревянной пристроечки в глубине двора. Подождав, не скажет ли все же хозяйка чего-нибудь, Никита вошел в калитку и направился к пристройке.

Петрович, как римский император, возлежал на топчане перед накрытым столом. Правда, ассортимент напитков и закусок на столе был явно не императорским: литровая бутылка водки средней паршивости, слегка пожелтевшие огурцы, жестоко разделанная селедка и толстые куски вареной колбасы. Похоже, возлияние шло уже давно, водки в бутылке осталось меньше половины, а сам Петрович был ну очень хороший: морда свекольная, глаза в кучку, пегие волосы дыбом.

- О, мил человек! – обрадовался он Никите, как родному. – З-заходи скорей. Водочки выпьем.

- Да мне бы ключи от часовни.

- А-а, - огорчился Петрович. – Ну как хошь. Сам возьми, на сундуке. А то, может, выпьешь?

Никита огляделся по сторонам. Никакого сундука в комнатушке не было. В ней вообще не было никакой мебели, кроме топчана, колченогого стола и обшарпанной больничной тумбочки.

- Да тама, - Петрович кивнул в сторону этой самой тумбочки.

Однако кроме загадочного хлама на тумбочке ничего не было. Никита не поленился, выдвинул ящик, открыл дверцу. Ничего напоминающего ключи.

- Эй, Петрович! – он потряс начавшего выпадать в осадок сторожа за плечи. – Нет ключей.

- Нет ключей, гришь? – Петрович попытался приоткрыть тяжелые, как у Вия, веки. – Так правильно. Ты их сам и забрал. Пришел и забрал.

- Да не забирал я ничего, - возмутился Никита. – Я только вошел.