Юджин — повелитель времени. Книга 5. Любовные чары

Все понеслись со всех ног через открытое про­странство, стремясь поскорее нырнуть в спаситель­ную чащу, и тут торжествующие охотники выбежали навстречу. Половина лордов выставила перед собой копья, король Антриас с громадной секирой в руках соскочил с коня и загородил дорогу вожаку стада сви­ней...

Я не отрывал взгляда от герцога, тот уже пеший с копьем в обеих руках встал на пути крупного оленя. Глупое животное метнулось прямо на острие, с хрустом рвущихся мышц насадило себя до половины копья, но древко сломалось, олень всей массой свалил герцога на землю.

Ригильт упал под звериной тушей довольно умело, обломок копья моментально выпустил, как только оно хрустнуло, выхватил из ножен длинный кинжал и точ­но вонзил оленю в левый бок по самую рукоять.

Фицрой довольно крякнул и потер ладони, мастер­ский удар прямо в сердце оценит и похвалит любой охотник.

Я дышал ровно, и когда Ригильт на пару секунд замер под оленем, нажал на курок.

Фицрой охнул, я сам не ожидал, что верх черепа гер­цога слетит в тот же момент, как голова умирающего оленя ткнется в грудь регента.

—Красиво, — прошептал над ухом Фицрой, — даже поэтично... Какие брызги, вон даже по дереву стекает кровь!

—Рога точно на морде, — сказал я. — Даже лучше, чем задумывал... Нам везет.

—Бей остальных? — предложил он.

—Уходим, — велел я. — Мы же красивые. Он вздохнул.

—Я бы не утерпел...

—   Думаешь, — спросил я, — мне их жалко?.. Не за­будь чаши и бурдюк. Там что-то осталось?

Пока я складывал винтовку и закутывал в тряпки, прежде чем сунуть в мешок, он собрал чаши и бурдюк, связал в узел и понесся вниз с холма. Когда я сбежал за ним следом, он уже вывел коней из-под низких ветвей, держа под уздцы.

—   Спасибо, — сказал я. — Уходим, но на рысях, на случай, если кто увидит.

Он кивнул, и обратную дорогу весело рассказывал истории, горланил песни, всяк увидит, что едут двое подвыпивших лордов от одних женщин к другим и ни­чего их больше не интересует.

Не знаю, что со мной, чувствую себя прежним, ничто не изменилось, но я убил и вот теперь, как ни копаюсь в себе, ну никак не чувствую в себе душевного надлома. Может быть, этих душевных надломов вообще не бывает, а это один из способов, чтобы на халяву получать заботу от государства, отдыхать в лучших санаториях под присмотром лучших врачей и сексапильных медсе­стер?

А что, психиатры тоже заинтересованы поддержи­вать придуманный ими «синдром войны». Это же боль­шие заработки, расширение клиентуры, возможность купить более дорогую машину, дворец на Цейлоне, от­крыть еще один счет в банке...

Общество же, если даже и заподозрит неладное, по­стесняется пикнуть, правозащитники тут же набросят­ся с упреками. Вот так и нежатся побывавшие в горячих точках, якобы избавляясь от кошмаров.

А я, что я?.. Я человек в меру честный, если никаких душевных надрывов не испытываю, то и говорю, что не испытываю. Потому что пока еще не хочу на покой и в санатории, мне здесь начинает нравиться.

Что-то в этом есть древнее, настоящее, когда пи­текантропы растоптали австралопитеков и захватили мир, а спустя какой-нибудь жалкий миллиончик лет их самих растоптали кроманьонцы... Я тоже чувствую себя кроманьонцем, что улучшает человеческую по­роду, хотя, может быть, я уже тот, кто и самих кро­маньонцев сотрет с лица земли ради более совершен­ного человека, а стереть с лица земли лучше всего силой, это надежно...

—   Сделаем мир лучше, — пробормотал я.

Фицрой оглянулся, сказал бодро:

— Как правильно!.. Вон то село я давно приметил. С первого же дня.

— И что?

— Будем делать мир лучше, — заявил он с убеждени­ем Галилея перед инквизицией. — Тебе нужна эта, как ее, алиби? Или не нужна?

—Еще как нужна, — ответил я. — Хотя и не совсем, а так, на всякий случай.

—Тогда едем.

Он бы остался в том селе еще надолго, понравилось делать мир лучше, но я решил, что для алиби достаточ­но, настойчиво оторвал его от улучшения человеческо­го вида, вытащил на свежий воздух.

—   Нужно ставить перед собой цели, — заявил я. —Великие!.. Да, я знаю, что когда они голые, то леди и крестьянка смотрятся одинаково, да и ведут себя оди­наково, но мне вот приятнее вытереться подолом великоледского платья, чем платьем из грубой мешковины!

Он вздохнул.

—Это да... Но ради такой малости...

—Это не малость, — сказал я сурово. — Это услов­ность! А вся наша жизнь на условностях и разной ерун­де, чем маются только люди. Однако простые люди почти не маются, а умные маются так, что вообще ду­реют. С кем мы?

Он проворчал:

—Ладно-ладно, поехали. Умный больно. Ничего не понял.

—Я тоже, — возразил я с достоинством, — ну и что? Человеку дан язык и не дан животным. Вот и пользуюсь.

—У них тоже языки, — сообщил он. — Если хорошо приготовить такое блюдо, пальчики оближешь!.. А ты знаешь, как же мне понравилось создавать алиби!.. Ни­когда сложная и важная работа по сохранению государ­ственной тайны не была такой... ну... нетрудной. Теперь я знаю, как она называется! Алиби...

—Так надо было, — буркнул я.

—И посуду бить?

—Это чтоб заметнее, — ответил я неохотно.

—   А когда ты утащил в постель сперва Герту, а потом ее мать?